Общий баловень и насмешник из ахматовской поэмы. Онлайн чтение книги Поэма без героя Анна Ахматова. Поэма без героя. Триптих. (1940–1965). Читать поэму полностью

«Поэма без героя» Анна Ахматова

Часть I
Тринадцатый год
(1913)

Di rider finirai
Pria dell’ aurora.
Don Giovanni

(Смеяться перестанешь
Раньше, чем наступит заря.
Дон Жуан (ит.).)

«Во мне еще как песня или горе
Последняя зима перед войной».
«Белая Стая»

Вступление

Из года сорокового,
Как с башни на все гляжу.
Как будто прощаюсь снова
С тем, с чем давно простилась,
Как будто перекрестилась
И под темные своды схожу.

Посвящение

А так как мне бумаги не хватило
Я на твоем пишу черновике.
И вот чужое слово проступает
И, как снежинка на моей руке,
Доверчиво и без упрека тает.
И темные ресницы Антиноя
Вдруг поднялись, и там — зеленый дым,
И ветерком повеяло родным…
Не море ли? — Нет, это только хвоя
Могильная и в накипаньи пен
Все ближе, ближе… «Marche funebre1…»

«In my hot youth —
when George the Third was King…»
Byron.2

Я зажгла заветные свечи
И вдвоем с ко мне не пришедшим
Сорок первый встречаю год,
Но Господняя сила с нами,
В хрустале утонуло пламя
И вино, как отрава жжет…
Это всплески жуткой беседы,
Когда все воскресают бреды,
А часы все еще не бьют…
Нету меры моей тревоги,
Я, как тень, стою на пороге
Стерегу последний уют.
И я слышу звонок протяжный,
И я чувствую холод влажный.
Холодею, стыну, горю
И, как будто припомнив что-то,
Обернувшись в пол оборота
Тихим голосом говорю:
Вы ошиблись: Венеция дожей
Это рядом. Но маски в прихожей
И плащи, и жезлы, и венцы
Вам сегодня придется оставить.
Вас я вздумала нынче прославить,
Новогодние сорванцы.
Этот Фаустом, тот Дон Жуаном…
А какой-то еще с тимпаном
Козлоногую приволок.
И для них расступились стены,
Вдалеке завыли сирены
И, как купол, вспух потолок.
Ясно все: не ко мне, так к кому же?!
Не для них здесь готовился ужин
И не их собирались простить.
Хром последний, кашляет сухо.
Я надеюсь, нечистого духа
Вы не смели сюда ввести.
Я забыла ваши уроки,
Краснобаи и лжепророки,
Но меня не забыли вы.
Как в прошедшем грядущее зреет,
Так в грядущем прошлое тлеет
Страшный праздник мертвой листвы.
Только… ряженых ведь я боялась.
Мне всегда почему-то казалось,
Что какая-то лишняя тень
Среди них без лица и названья
Затесалась. Откроем собранье
В новогодний торжественный день.
Ту полночную Гофманиану
Разглашать я по свету не стану,
И других бы просила… Постой,
Ты как будто не значишься в списках,
В капуцинах, паяцах, лизисках —
Полосатой наряжен верстой,
Размалеванный пестро и грубо —
Ты — ровесник Мамврийского дуба,
Вековой собеседник луны.
Не обманут притворные стоны:
Ты железные пишешь законы, —
Хамураби, Ликурги, Солоны
У тебя поучиться должны.
Существо это странного нрава,
Он не ждет, чтоб подагра и слава
Впопыхах усадили его
В юбилейные пышные кресла,
А несет по цветущему вереску,
По пустыням свое торжество.
И ни в чем не повинен, — ни в этом,
Ни в другом, и ни в третьем. Поэтам
Вообще не пристали грехи.
Проплясать пред Ковчегом Завета,
Или сгинуть… да что там! про это
Лучше их рассказали стихи.

Крик: «Героя на авансцену!»
Не волнуйтесь, дылде на смену
Непременно выйдет сейчас…
Чтож вы все убегаете вместе,
Словно каждый нашел по невесте,
Оставляя с глазу на глаз
Меня в сумраке с этой рамой,
Из которой глядит тот самый
До сих пор не оплаканный час.
Это все наплывает не сразу.
Как одну музыкальную фразу,
Слышу несколько сбивчивых слов.
После… лестницы плоской ступени,
Вспышка газа и в отдаленьи
Ясный голос: «Я к смерти готов».

Ты сладострастней, ты телесней
Живых, блистательная тень.
Евгений Баратынский

Распахнулась атласная шубка…
Не сердись на меня, голубка,
Не тебя, а себя казню.
Видишь, там, за вьюгой крупчатой,
Театральные арапчата
Затевают опять возню.
Как парадно звенят полозья
И волочится полость козья.
Мимо, тени! Он там один.
На стене его тонкий профиль —
Гавриил, или Мефистофель
Твой, красавица, паладин?
Ты сбежала ко мне с портрета,
И пустая рама до света
На стене тебя будет ждать —
Так пляши одна без партнера.
Я же роль античного хора
На себя согласна принять…

Ты в Россию пришла ниоткуда,
О, мое белокурое чудо,
Коломбина десятых годов!
Что глядишь ты так смутно и зорко? —
Петербургская кукла, актерка,
Ты, один из моих двойников.
К прочим титулам надо и этот
Приписать. О, подруга поэтов!
Я — наследница славы твоей.
Здесь под музыку дивного мэтра,
Ленинградского дикого ветра
Вижу танец придворных костей,

Оплывают венчальные свечи,
Под фатой поцелуйные плечи,
Храм гремит: «Голубица, гряди!..»
Горы пармских фиалок в апреле
И свиданье в Мальтийской Капелле,
Как отрава в твоей груди.

Дом пестрей комедьянтской фуры,
Облупившиеся амуры
Охраняют Венерин алтарь.
Спальню ты убрала, как беседку.
Деревенскую девку-соседку —
Не узнает веселый скобарь.

И подсвечники золотые,
И на стенах лазурных святые —
Полукрадено это добро.
Вся в цветах, как «Весна» Боттичелли,
Ты друзей принимала в постели,
И томился дежурный Пьеро.

Твоего я не видела мужа,
Я, к стеклу приникавшая стужа
Или бой крепостных часов.
Ты не бойся, дома не мечу,
Выходи ко мне смело навстречу, —
Гороскоп твой давно готов.

«Падают брянские, растут у Манташева.
Нет уже юноши, нет уже нашего».
Велимир Хлебников

Были святки кострами согреты.
И валились с мостов кареты,
И весь траурный город плыл
По неведомому назначенью
По Неве, иль против теченья, —
Только прочь от своих могил.
В Летнем тонко пела флюгарка
И серебряный месяц ярко
Над серебряным веком стыл.

И всегда в тишине морозной,
Предвоенной, блудной и грозной,
Потаенный носился гул.
Но тогда он был слышен глухо,
Он почти не касался слуха
И в сугробах Невских тонул

Кто за полночь под окнами бродит,
На кого беспощадно наводит
Тусклый луч угловой фонарь —
Тот и видел, как стройная маска
На обратном «Пути из Дамаска»
Возвратилась домой не одна.
Уж на лестнице пахнет духами,
И гусарский корнет со стихами
И с бессмысленной смертью в груди
Позвонит, если смелости хватит,
Он тебе, он своей Травиате,
Поклониться пришел. Гляди.
Не в проклятых Мазурских болотах.
Не на синих Карпатских высотах…
Он на твой порог…
Поперек..,
Да простит тебе Бог!

Это я — твоя старая совесть —
Разыскала сожженную повесть
И на край подоконника
В доме покойника
Положила и на цыпочках ушла.

Послесловие

Все в порядке; лежит поэма
И, как свойственно ей, молчит.
Ну, а вдруг как вырвется тема,
Кулаком в окно застучит?
И на зов этот издалека
Вдруг откликнется страшный звук
Клокотание, стон и клекот…
И виденье скрещенных рук.

Часть II-ая

Решка
(Intermezzo)

В. Г. Гаршину

«Я воды Леты пью…
Мне доктором запрещена унылость»
Александр Пушкин

Мои редактор был недоволен,
Клялся мне, что занят и болен,
Засекретил свой телефон…
Как же можно! три темы сразу!
Прочитав последнюю фразу,
Не понять, кто в кого влюблен.

Я сначала сдалась. Но снова
Выпадало за словом слово,
Музыкальный ящик гремел.
И над тем надбитым флаконом,
Языком прямым и зеленым,
Неизвестный мне яд горел.

А во сне все казалось, что это
Я пишу для кого-то либретто,
И отбоя от музыки нет.
А ведь сон — это тоже вещица!
«Soft embalmer»3, Синяя птица.
Эльсинорских террас парапет.

И сама я была не рада,
Этой адской арлекинады,
Издалека заслышав вой.
Все надеялась я, что мимо
Пронесется, как хлопья дыма,
Сквозь таинственный сумрак хвой.

Не отбиться от рухляди пестрой!
Это старый чудит Калиостро
За мою к нему нелюбовь.
И мелькают летучие мыши,
И бегут горбуны по крыше,
И цыганочка лижет кровь.

Карнавальной полночью римской
И не пахнет, — напев Херувимской
За высоким окном дрожит.
В дверь мою никто не стучится,
Только зеркало зеркалу снится,
Тишина тишину сторожит.

Но была для меня та тема,
Как раздавленная хризантема
На полу, когда гроб несут.
Между помнить и вспомнить, други,
Расстояние, как от Луги
До страны атласных баут.

Бес попутал в укладке рыться…
Ну, а все же может случиться,
Что во всем виновата я.
Я — тишайшая, я — простая,
— «Подорожник», » Белая Стая » —
Оправдаться? Но как, друзья!?

Так и знай: обвинят в плагиате…
Разве я других виноватей?..
Правда, это в последний раз…
Я согласна на неудачу
И смущенье свое не прячу
Под укромный противогаз.

Та столетняя чаровница
Вдруг очнулась и веселиться
Захотела. Я ни при чем.
Кружевной роняет платочек,
Томно жмурится из-за строчек
И брюлловским манит плечом.

Я пила ее в капле каждой
И, бесовскою черной жаждой
Одержима, не знала, как
Мне разделаться с бесноватой.
Я грозила ей звездной палатой
И гнала на родной чердак,

В темноту, под Манфредовы ели,
И на берег, где мертвый Шелли
Прямо в небо глядя, лежал,
И все жаворонки всего мира
Разрывали бездну эфира
И факел Георг держал,

Но она твердила упрямо:
«Я не та английская дама
И совсем не Клара Газюль,
Вовсе нет у меня родословной,
Кроме солнечной и баснословной.
И привел меня сам Июль».

А твоей двусмысленной славе,
Двадцать лет лежавшей в канаве,
Я еще не так послужу;
Мы с тобой еще попируем
И я царским моим поцелуем
Злую полночь твою награжу.

1941. Январь.(3-5-ого днем)
Ленинград.
Фонтанный Дом.
Переписано в Ташкенте
19 янв 1942 (ночью во время
легкого землетрясения).

Эпилог
Городу и Другу

Так под кровлей Фонтанного Дома,
Где вечерняя бродит истома
С фонарем и связкой ключей, —
Я аукалась с дальним эхом
Неуместным тревожа смехом
Непробудную сонь вещей, —

Где свидетель всего на свете,
На закате и на рассвете
Смотрит в комнату старый клен,
И, предвидя нашу разлуку,
Мне иссохшую черную руку,
Как за помощью тянет он.
…………..
А земля под ногами горела
И такая звезда глядела
В мой еще не брошенный дом,
И ждала условного звука…
Это где-то там — у Тобрука,
Это где-то здесь — за углом.
Ты мой грозный и мой последний,
Светлый слушатель темных бредней:
Упованье, прощенье, честь.
Предо мной ты горишь, как пламя,
Надо мной ты стоишь, как знамя
И целуешь меня, как лесть.
Положи мне руку на темя.
Пусть теперь остановится время
На тобою данных часах.
Нас несчастие не минует
И кукушка не закукует
В опаленных наших лесах.
А не ставший моей могилой
Ты гранитный
Побледнел, помертвел, затих.
Разлучение наше мнимо,
Я с тобою неразлучима
Тень моя на стенах твоих
Отраженье мое в каналах,
Звук шагов в Эрмитажных залах
И на гулких дугах мостов,
И на старом Волковом Поле,
Где могу я плакать на воле
В чаще новых твоих крестов.
Мне казалось, за мной ты гнался
Ты, что там умирать остался
В блеске шпилей в отблеске вод.
Не дождался желанных вестниц,
Над тобой лишь твоих прелестниц
Белых ноченек хоровод.
А веселое слово — дома
Никому теперь незнакомо
Все в чужое глядят окно
Кто в Ташкенте, кто в Нью-Йорке
И изгнания воздух горький,
Как отравленное вино.
Все мы мной любоваться могли бы,
Когда в брюхе летучей рыбы
Я от злой погони спаслась
И над Ладогой и над лесом,
Словно та одержимая бесом,
Как на Брокен ночной неслась.
А за мной тайной сверкая
И назвавшая себя — Седьмая
На неслыханный мчалась пир
Притворившись нотной тетрадкой
Знаменитая Ленинградка
Возвращалась в родной эфир.

Анализ стихотворения Ахматовой «Поэма без героя»

Над итоговым произведением, заслужившим репутацию загадочного и мистического, поэтесса трудилась более двух десятков лет. В сложную и многогранную основную тему - судьбы соотечественников и жизнь страны в первой половине XX в. - включены все важнейшие направления ахматовского творчества. Камерные взаимоотношения влюбленных в ранней лирике, честная и бесстрашная гражданская поэзия позднего периода, петербургские мотивы - все это присутствует в тексте поэмы, все подлежит рефлексии и иногда приобретает новый смысл.

«Поэма без героя» полна ребусов, и первый из них кроется в названии. Кто же стал главным действующим лицом? Однозначного ответа нет. Среди разноголосого хора, обилия имен и зашифрованных безымянных образов выделяется голос лирической героини, которую иногда называют истинной «хозяйкой» поэмы. Этот голос часто напоминает отрывочную речь, переполненную эмоциями, поток сознания медиума, транслирующего воспоминания в процессе спиритического сеанса.

Более верным представляется мнение, которое выдвигает на роль героя образ Времени или Эпохи. Многослойное строение этого образа основано не на обычном поступательном движении, а на одновременном сосуществовании разных временных пластов. В настоящем вмещаются тени прошлого и проглядывает будущее, создавая основу для пророческих видений.

Финал произведения остается открытым. Портрет «Гостя из будущего», который не явился героине в новогоднюю ночь, окружен мрачным ореолом, но лишен определенности. Повествование заканчивается трагическим и страдальческим образом женщины-России, измученной страхом и ждущей возмездия.

Тема двойничества, актуальная для ахматовского творчества еще с первых сборников, здесь достигла апогея. В одной из ремарок автор заявляет о трех портретах-отражениях, но последующий текст умножает их количество. Кажется, что «зеркальное письмо» довело число отражений до бесконечности. Призраки из «адской арлекинады», навестившие героиню в праздничный вечер, тоже множатся в таинственном зазеркалье.

Необычна и форма поэмы: автор наделил ее элементами пьесы. Ремарки не только определяют место действия, но подробно описывают декорации к каждой части или главе. «Поэма без героя» с рождения «просилась» на сцену, но театральные постановки, созданные на основе произведения, появились лишь в начале XXI в.

«Поэма без героя» — центральное произведение Ахматовой, триптих, который подвергался самым разнообразным толкованиям. И кажется, что сама Ахматова не вполне понимала или, во всяком случае, предпочитала скрывать от себя самой тайный смысл этого внезапно явившегося ей произведения.

Филолог Виктор Жирмунский называл поэму сбывшейся мечтой символистов. И в самом деле, у символистов как-то не очень ладилось с крупной формой. Символистский роман — это, как правило, произведение чудовищное из-за совершенно неадекватного смешения реальности и самой разнузданной фантастики; именно таков, скажем, роман Сологуба «Навьи чары». Пришлось Пастернаку написать «Доктора Живаго», чтобы у России появился образцовый символистский роман.

С символистской поэмой тоже дело обстояло неважно, может быть, потому, что нужна была по-настоящему серьезная временная дистанция, чтобы разглядеть Серебряный век и осмыслить его. И вот таким осмыслением русского Серебряного века стала «Поэма без героя», где напрямую сказано: «И серебряный месяц ярко / Над серебряным веком стыл».

Но, конечно, смысл поэмы гораздо сложнее и гораздо актуальней для 1940 года, нежели попытка осмыслить год 1913-й. Когда в 1941-м Ахматова прочла Цветаевой первую часть триптиха, та язвительно заметила: «Надо обладать большой смелостью, чтобы в 41-м году писать об Арлекинах, Коломбинах и Пьеро». Между тем никакой особой смелости для этого не требуется — стоит только задуматься, что роднит между собою 1913 и 1940 год. Мы с некоторым ужасом — во всяком случае, неожиданно для себя — увидим, что эти годы предвоенные, и поэма Ахматовой могла бы с полным основанием называться «Предчувствие Отечественной войны».

Ахматова считала свою поэму достаточно ясной: «Никаких третьих, седьмых и двадцать девятых смыслов поэма не содержит. Ни изменять ее, ни объяснять я не буду. „Еже писахъ — писахъ“». Ее смысл и правда достаточно очевиден, хотя людям 1940 года он не мог открыться, в силу того что их собственное предчувствие Отечественной войны было не таким ясным и не таким мучительным, как у Ахматовой.

Надо сказать, что русская литература и в 1914 году ничего особенного не чувствовала. Ни Мандельштам, ни, в особенности, Пастернак с его вечно радостным мировоззрением подумать не могли, что мир находится на пороге бойни. А Ахматова тогда написала знаменитое пророческое стихотворение «Июль 1914 года»:

Пахнет гарью. Четыре недели
Торф сухой по болотам горит.
Даже птицы сегодня не пели,
И осина уже не дрожит.

«…Только нашей земли не разделит
На потеху себе супостат:
Богородица белый расстелет
Над скорбями великими плат».

С той же остротой она предчувствовала и катастрофу 1941 года. И не только потому, что в 1940-м Вторая мировая уже шла вовсю (хотя надо сказать, что Ахматова была одним из очень немногих поэтов, кто на Вторую мировую сразу же откликнулся скорбными стихами: «Когда погребают эпоху…» и «Лондонцам»; она воспринимала эти события как факты личной биографии, поскольку вся Европа была ее домом).

У болезненно острого предчувствия Ахматовой была еще одна причина, которую не так-то просто назвать вслух. Спросим себя, почему одна Ахматова смогла в 1937-1938 годах написать «Реквием»? Почему вся русская поэзия в это время молчит? Да потому что поди напиши поэму о репрессиях из униженного, раздавленного состояния, из состояния человека, над которым непрерывно глумятся.

А для Ахматовой эта лирическая поза естественна: она никогда не ищет правоты, она в этом смысле поэт ветхозаветный — для нее расплата не имеет моральных причин. «Я лирический поэт, я могу валяться в канаве», — как она шутя говорила в Ташкенте в 1943 году, когда ей докладывали, что в канаве лежит пьяный Луговской. Ахматова могла о себе сказать поразившие Цветаеву слова: «Я дурная мать»; «Муж в могиле, сын в тюрьме, / Помолитесь обо мне»; «Эта женщина больна, эта женщина одна». Кто из русских поэтов может о себе такое сказать? Ахматова может.

Она живет с изначальным сознанием греховности, и поэтому раздавленность в 1938 году — для нее естественная позиция. Это постоянное сознание греховности и заслуженной расплаты всегда витает над ее лирикой, и именно оно позволяет ей почувствовать, что в 1941 году настанет абсолютная и универсальная расплата — всемирная расплата за частные грехи.

Например, для Ахматовой сущим олицетворением греховности был описанный в «Поэме без героя» Михаил Кузмин. Но почему, не из-за гомосексуализма же, из которого он, между прочим, делал прекрасные стихи? По всей видимости, Ахматова не принимала в Кузмине другого — его ясности, его спокойной радости. Она не понимала, как можно столько грешить, пройти через такое количество романов — и не мучиться совестью ни секунды, писать легкие, жизнерадостные тексты, так же легко и жизнерадостно отдаваться новому разврату.

Первая часть «Поэмы без героя», которая рассказывает историю самоубийства лирика Всеволода Князева из-за несчастной любви, повествует о том же, о чем Ахматова говорит в давнем стихотворении Серебряного века: «Все мы бражники здесь, блудницы, / Как невесело вместе нам!» Это тоже история о расплате. По воспоминаниям Гумилева, Ахматова каждое утро терзала его разговором о небывших изменах, говорила ему: «Никола, опять этой ночью снилось мне, что я тебе неверна», — о чем он потом издевательски рассказывал Ирине Одоевцевой. И для Ахматовой, с ее с болезненным постоянным сознанием собственной вины, Всеволод Князев — это тоже олицетворение того самого частного греха, за который скоро придется расплачиваться всем.

Ужас греховности Серебряного века — не только в том, что у всех романы со всеми. Не только в том, что Глебова-Судейкина — «Путаница-Психея» — легко и непринужденно изменяет мужу. Не только в том, что Паллада Богданова-Бельская, самая известная петербуржская развратница, становится музой всех салонов и героиней всех поэтов. Ужас в том, что Серебряный век — это непрерывная игра, это постоянный карнавал, в котором нет ничего серьезного. И за эту игру наступает самая серьезная и трагическая расплата.

«Поэма без героя» обычно рассматривается в одном контексте с ахматовскими стихами Серебряного века, но это не совсем верно: ее надо рассматривать вместе с другими предвоенными сочинениями ее великих ровесников, таких как Пастернак и Мандельштам. Мандельштам в это время пишет полную таких же таинственных предчувствий ораторию «Стихи о неизвестном солдате». Роднит эти вещи не только непонятность, не только своеобразная галлюцинаторная природа, но то, что они пропитаны предчувствием огромных жертв. Ахматова пишет:

Как в прошедшем грядущее зреет,
Так в грядущем прошлое тлеет —
Страшный праздник мертвой листвы.

А вот Мандельштам:

Ясность ясеневая, зоркость яворовая
Чуть-чуть красная мчится в свой дом.

Из всех расшифровок этой метафоры самой верной мне кажется такая: это просто листья падают на землю точно так же, как в земле растворяются миллионы жизней, миллионы трупов.

В этом контексте находится и во многом еще не объясненный пастернаковский цикл 1940 года, так называемый переделкинский. Там есть знаменитое стихотворение «Вальс с чертовщиной», в котором, как и в «Поэме без героя», описана веселая пляска со зловещим подтекстом:

Реянье блузок, пенье дверей,
Рев карапузов, смех матерей.
Финики, книги, игры, нуга,
Иглы, ковриги, скачки, бега.

Почему в 1940 году два поэта, у которых и содержательные, и формальные параллели очень редки, вдруг одновременно обращаются к теме новогоднего зловещего карнавала? Это, я думаю, отражает страшную и праздничную атмосферу советского 1940 года, необычайно похожую на атмосферу предвоенного 1913 года. Все участвуют в одном карнавале, все носят маски, и все понимают, что этот карнавал обречен, что скоро за эту всеобщую ложь и веселье придется расплачиваться.

У Булгакова, который в то же время пишет окончательный вариант «Мастера и Маргариты», постоянно присутствует тема страшного праздника, бесовского карнавала. Все и осознают террор, и празднуют с утроенной силой, потому что зрелище всеобщей смерти страшным образом подзаводит этот праздник. Как и у Ахматовой, и у Пастернака, главная тема здесь — театр террора, театральность насилия.

И по Ахматовой, расплатой, как и в 1913 году, становится военная катастрофа. Логично спросить: что такого ужасного сделали Князев и Глебова-Судейкина? Почему весь мир так жестоко наказан за обычный адюльтер, за обычную бисексуальность, за обычную любовную игру? Но главная идея «Поэмы без героя» в том, что грех всегда бывает частным, а расплата — всеобщей: за множество мелких частных грехов наступает расплата, несоизмеримая с грехом.

Всеобщая греховность 1940 года, когда все пляшут и нарочно не замечают гибели, этой страшной подкладки, обернется расплатой в планетарном масштабе. Неслучайно вторая часть поэмы, которая уже вплотную подводит к событиям войны, называется «Решка», то есть оболочка, реверс, изнанка празднества, его страшное подполье, страшная расплата за всеобщую ложь.

Сама структура «Поэмы без героя» наводит на мысль о триптихе в религиозном смысле, а значит — об искуплении. В первой части триптиха, в историческом экскурсе, рисуется страшная бесовская пляска 1913 года. Во второй части возникает тема мрачного ожидания расплаты. А в третьей части, написанной в Ташкенте, возникает тема искупления, потому что война 1941-1945 годов — это такой подвиг и возрождение народного духа, который искупает страшный грех всеобщей лжи 1930-х. В этой части поэмы появляется герой:

Опустивши глаза сухие
И ломая руки, Россия
Предо мною шла на восток.

Герой — это Россия, которая прошла через очистительное пламя.

Есть много расшифровок названия «Поэмы без героя». Лев Лосев полагал, что ПбГ — это зашифрованное название Петербурга, который и есть главный герой. Можно увидеть намек на то, что герой поэмы — невидимка, таинственный призрак. «С детства ряженых я боялась», потому что среди ряженых затесался кто-то невидимый. Но мне кажется, что смысл названия очень простой. «Поэма без героя» — это поэма негероического времени, поэма времени, в котором нет героя, а есть только страшный карнавал ряженых.

И герой своим появлением искупает эту трагедию. Появляясь в третьей части поэмы, российский народ становится тем героем, которого не хватает времени. Этот террор, этот страшный театр, эта невротизация общества ничем, кроме подвига, кроме появления героя, не могут быть искуплены.

И именно поэтому «Поэма без героя», героиня которой находится по ту сторону ада, все-таки в целом имеет такое оптимистическое звучание. Страшный театральный призрачный карнавал миновал, и страна увидела свое собственное лицо. 

Новогодний вечер. Фонтанный Дом.
К автору, вместо того, кого ждали,
приходят тени из тринадцатого года
под видом ряженых. Белый зеркальный зал.
Лирическое отступление - «Гость из будущего».
Маскарад. Поэт. Призрак.

Я зажгла заветные свечи,
Чтобы этот светился вечер,
И с тобою, как мне не пришедшим,
Сорок первый встречаю год.
Но...
Господняя сила с нами!
В хрустале утонуло пламя,
«И вино, как отрава, жжёт ».
Это всплески жёсткой беседы,
Когда все́ воскресают бреды,
А часы всё ещё не бьют…
Нету меры моей тревоге,
Я сама, как тень на пороге,
Стерегу последний уют.
И я слышу звонок протяжный,
И я чувствую холод влажный,
Каменею, стыну, горю…
И, как будто припомнив что-то,
Повернусь вполоборота,
Тихим голосом говорю:
«Вы ошиблись: Венеция дожей -
Это рядом… Но маски в прихожей
И плащи, и жезлы, и венцы
Вам сегодня придётся оставить,
Вас я вздумала нынче прославить,
Новогодние сорванцы!»
Этот Фаустом, тот Дон Жуаном,
Дапертутто , Иоканааном ,
Самый скромный - северным Гланом,
Иль убийцею Дорианом,
И все́ шепчут своим дианам
Твёрдо выученный урок.
А для них расступились стены,
Вспыхнул свет, завыли сирены,
И как купол вспух потолок.
Я не то что боюсь огласки…
Что мне Га́млетовы подвязки,
Что мне вихрь Саломе́иной пляски,
Что мне поступь Железной Маски,
Я ещё пожелезней тех…
И чья очередь испугаться,
Отшатнуться, отпрянуть, сдаться
И замаливать давний грех?
Ясно всё:
Не ко мне, так к кому же?
Не для них здесь готовился ужин,
И не им со мной по пути.
Хвост запрятал под фалды фрака…
Как он хром и изящен…
Однако
Я надеюсь, Владыку Мрака
Вы не смели сюда ввести?
Маска это, череп, лицо ли -
Выражение скорбной боли,
Что лишь Гойя смел передать.
Общий баловень и насмешник -
Перед ним самый смрадный грешник -
Воплощённая благодать…

Веселиться - так веселиться,
Только как же могло случиться,
Что одна я из них жива?
Завтра утро меня разбудит,
И никто меня не осудит,
И в лицо мне смеяться будет
Заоконная синева.
Но мне страшно: войду сама я,
Кружевную шаль не снимая,
Улыбнусь всем и замолчу.
С той, какою была когда-то
В ожерельи чёрных агатов
До долины Иосафата ,
Снова встретиться не хочу…
Не последние ль близки сроки?..
Я забыла ваши уроки,
Краснобаи и лжепророки! -
Но меня не забыли вы.
Как в прошедшем грядущее зреет,
Так в грядущем прошлое тлеет -
Страшный праздник мёртвой листвы.

Б Звук шагов, тех, которых нету,
Е По сияющему паркету
Л И сигары синий дымок.
Ы И во всех зеркалах отразился
Й Человек, что не появился
И проникнуть в тот зал не мог.
З Он не лучше других и не хуже,
А Но не веет летейской стужей,
Л И в руке его теплота.
Гость из будущего! - Неужели
Он придёт ко мне в самом деле,
Повернув налево с моста?

С детства ряженых я боялась,
Мне всегда почему-то казалось,
Что какая-то лишняя тень
Среди них «без лица и названья »
Затесалась…
Откроем собранье
В новогодний торжественный день!
Ту полночную гофманиану
Разглашать я по свету не стану
И других бы просила…
постой,
Ты как будто не значишься в списках,
В калиострах, магах, лизисках ,
Полосатой наряжен верстой, -
Размалёван пёстро и грубо -
Ты...
ровесник Мамврийского дуба ,
Вековой собеседник луны.
Не обманут притворные стоны,
Ты железные пишешь законы,
Хаммураби, ликурги, солоны
У тебя поучиться должны.
Существо это странного нрава.
Он не ждёт, чтоб подагра и слава
Впопыхах усадили его
В юбилейные пышные кресла,
А несёт по цветущему вереску,
По пустыням своё торжество.
И ни в чём неповинен: не в этом,
Ни в другом и ни в третьем…
Поэтам
Вообще не пристали грехи.
Проплясать пред Ковчегом Завета
Или сгинуть!..
Да что там! Про это
Лучше их рассказали стихи.
Крик петуший нас только снится,
За окошком Нева дымится,
Ночь бездонна и длится, длится -
Петербургская чертовня…
В чёрном небе звезды́ не видно,
Гибель где-то здесь, очевидно,
Но безпечна, пряна, безстыдна
Маскарадная болтовня…
Крик:
«Героя на авансцену!»
Не волнуйтесь: дылде на смену
Непременно выйдет сейчас
И споёт о священной мести…
Что ж вы все убегаете вместе,
Словно каждый нашёл по невесте,
Оставляя с глазу на глаз
Меня в сумраке с чёрной рамой,
Из которой глядит тот самый,
Ставший наигорчайшей драмой
И ещё не оплаканный час?

Это всё наплывает не сразу.
Как одну музыкальную фразу,
Слышу шёпот: «Прощай! Пора!
Я оставлю тебя живою,
Но ты будешь моей вдовою,
Ты - Голубка, солнце, сестра!»
На площадке две слитые тени…
После - лестницы плоской ступени,
Вопль: «Не надо!» и в отдаленьи
Чистый голос:
«Я к смерти готов».

Факелы гаснут, потолок опускается.
Белый (зеркальный) зал
снова делается комнатой автора. Слова из мрака:

Смерти нет - это всем известно,
Повторять это стало пресно,
А что есть - пусть расскажут мне.
Кто стучится?
Ведь всех впустили.
Это гость зазеркальный? Или
То, что вдруг мелькнуло в окне…
Шутки ль месяца молодого,
Или вправду там кто-то снова
Между печкой и шкафом стоит?
Бледен лоб и глаза открыты…
Значит, хрупки могильные плиты,
Значит, мягче воска гранит…
Вздор, вздор, вздор! - От такого вздора
Я седою сделаюсь скоро
Или стану совсем другой.
Что ты манишь меня рукою?!
За одну минуту покоя
Я посмертный отдам покой.

ЧЕРЕЗ ПЛОЩАДКУ
Интермедия

Где-то вокруг этого места
(«…но безпечна, пряна, безстыдна
маскарадная болтовня…») бродили ещё такие строки,
но я не пустила их в основной текст:

«Уверяю, это не ново…
Вы дитя, синьор Казанова…»
«На Исакьевский ровно в шесть…»
«Как-нибудь побредём по мраку,
Мы отсюда ещё в «Собаку»…
«Вы отсюда куда?» -
«Бог весть!»
Санчо Пансы и Дон-Кихоты
И увы, содомские Лоты
Смертоносный пробуют сок,
Афродиты возникли из пены,
Шевельнулись в стекле Елены,
И безумья близится срок.
И опять из фонтанного грота
Где любовная стонет дремота,
Через призрачные ворота
И мохнатый и рыжий кто-то
Козлоногую приволок.
Всех наряднее и всех выше,
Хоть не видит она и не слышит -
Не клянёт, не молит, не дышит,
Голова madame de Lamballe,
А смиренница и красотка,
Ты, что козью пляшешь чечётку,
Снова гу́лишь томно и кротко:
«Que me veut mon Prince Carnaval?»

И в то же время в глубине залы, сцены, ада или
на вершине гетевского Брокена появляется Она же
(а может быть - её тень):

Как копытца, топочут сапожки,
Как бубенчик, звенят серёжки,
В бледных локонах злые рожки,
Окаянной пляской пьяна, -
Словно с вазы чёрнофигурной
Прибежала к волне лазурной
Так парадно обнажена.
А за ней в шинели и каске
Ты, вошедший сюда без маски,
Ты, Иванушка древней сказки,
Что тебя сегодня томит?
Сколько горечи в каждом слове,
Сколько мрака в твоей любови,
И зачем эта струйка крови
Бередит лепесток ланит?

Вчера уром случилась какая-то серьезная авария у моего провайдера, я не могла выйти в Сеть и работать, соответственно. Поэтому сегодня примерно с половины десятого до четырех готовилась к завтрашнему семинару по русской литературе - читала лирику Анны Ахматовой, критику и литературоведческие работы, посвященные ее творчеству. Особенно много времени у меня заняла попытка проникнуть в тайны "Поэмы без героя". Это очень сложный текст, который Виктор Жирмунский считал "исполненной мечтой символистов". Сама Ахматова называла примененный в поэме метод "тайнописью", "зеркальным письмом" и "криптограммой". Из попыток найти ключ к этому поэтическому шифру можно составить огромный том, Ахматова даже собрала варианты чужих истолкований, но в предисловии к поэме была категорична: "Ни изменять ее, ни пояснять я не буду" (впрочем, написала "Прозу о Поэме")...

Так вот, я несколько часов пестрила поля книжки всякими пометками, чертила в тетради треугольники и выписывала самые значимые цитаты (кстати, в первой части "Девятьсот тринадцатый год" описывается атмосфера столицы эпохи модерна ), а сейчас посмотрела, что пишут о "Поэме..." в Интернете и покатилась от хохота - на сайте briefly.ru выложено ее краткое содержание!!!

Поэма без героя

Но вместо того, кого она ждала, новогодним вечером к автору в Фонтанный Дом приходят тени из тринадцатого года под видом ряженых. Один наряжен Фаустом, другой — Дон Жуаном. Приходят Дапертутто, Иоканаан, северный Глан, убийца Дориан. Автор не боится своих неожиданных гостей, но приходит в замешательство, не понимая: как могло случиться, что лишь она, одна из всех, осталась в живых? Ей вдруг кажется, что сама она — такая, какою была в тринадцатом году и с какою не хотела бы встретиться до Страшного Суда, — войдет сейчас в Белый зал. Она забыла уроки краснобаев и лжепророков, но они её не забыли: как в прошедшем грядущее зреет, так в грядущем прошлое тлеет.

Единственный, кто не появился на этом страшном празднике мертвой листвы, — Гость из Будущего. Зато приходит Поэт, наряженный полосатой верстой, — ровесник Мамврийского дуба, вековой собеседник луны. Он не ждет для себя пышных юбилейных кресел, к нему не пристают грехи. Но об этом лучше всего рассказали его стихи. Среди гостей — и тот самый демон, который в переполненном зале посылал черную розу в бокале и который встретился с Командором.

В беспечной, пряной, бесстыдной маскарадной болтовне автору слышатся знакомые голоса. Говорят о Казакове, о кафе «Бродячая собака». Кто-то притаскивает в Белый зал козлоногую. Она полна окаянной пляской и парадно обнажена. После крика: «Героя на авансцену!» — призраки убегают. Оставшись в одиночестве, автор видит своего зазеркального гостя с бледным лбом и открытыми глазами — и понимает, что могильные плиты хрупки и гранит мягче воска. Гость шепчет, что оставит её живою, но она вечно будет его вдовою. Потом в отдаленье слышится его чистый голос: «Я к смерти готов».

Ветер, не то вспоминая, не то пророчествуя, бормочет о Петербурге 1913 г. В тот год серебряный месяц ярко над серебряным веком стыл. Город уходил в туман, в предвоенной морозной духоте жил какой-то будущий гул. Но тогда он почти не тревожил души и тонул в невских сугробах. А по набережной легендарной приближался не календарный — настоящий Двадцатый Век.

В тот год и встал над мятежной юностью автора незабвенный и нежный друг — только раз приснившийся сон. Навек забыта его могила, словно вовсе и не жил он. Но она верит, что он придет, чтобы снова сказать ей победившее смерть слово и разгадку её жизни.

Адская арлекинада тринадцатого года проносится мимо. Автор остается в Фонтанном Доме 5 января 1941 г. В окне виден призрак оснеженного клена. В вое ветра слышатся очень глубоко и очень умело спрятанные обрывки Реквиема. Редактор поэмы недоволен автором. Он говорит, что невозможно понять, кто в кого влюблен, кто, когда и зачем встречался, кто погиб, и кто жив остался, и кто автор, и кто герой. Редактор уверен, что сегодня ни к чему рассуждения о поэте и рой призраков. Автор возражает: она сама рада была бы не видеть адской арлекинады и не петь среди ужаса пыток, ссылок и казней. Вместе со своими современницами — каторжанками, «стопятницами», пленницами — она готова рассказать, как они жили в страхе по ту сторону ада, растили детей для плахи, застенка и тюрьмы. Но она не может сойти с той дороги, на которую чудом набрела, и не дописать свою поэму.

Белой ночью 24 июня 1942 г. догорают пожары в развалинах Ленинграда. В Шереметевском саду цветут липы и поет соловей. Увечный клен растет под окном Фонтанного Дома. Автор, находящийся за семь тысяч километров, знает, что клен ещё в начале войны предвидел разлуку. Она видит свого двойника, идущего на допрос за проволокой колючей, в самом сердце тайги дремучей, и слышит свой голос из уст двойника: за тебя я заплатила чистоганом, ровно десять лет ходила под наганом…

Автор понимает, что её невозможно разлучить с крамольным, опальным, милым городом, на стенах которого — её тень. Она вспоминает день, когда покидала свой город в начале войны, в брюхе летучей рыбы спасаясь от злой погони. Внизу ей открылась та дорога, по которой увезли её сына и ещё многих людей. И, зная срок отмщения, обуянная смертным страхом, опустивши глаза сухие и ломая руки, Россия шла перед нею на восток.

Т. А. Сотникова
http://briefly.ru/ahmatova/poema_bez_geroja/