Захар прилепин письма из донбасса читать. Письма с Донбасса. Всё, что должно разрешиться…. Кто такой Арсен Аваков и Антон Геращенко

О Донбассе, воюющем с фашистским Киевом, сочиняется множество небылиц и выдумок. Захар Прилепин лично поехал туда чтобы увидеть всё своими глазами и рассказать своими словами – даже если кого-то рассказанное им и разочарует...

Письма из Донбасса. Письмо третье. Таймураз

На днях гражданство Донецкой народной республики получил ополченец из Грузии. Тут, в Донбассе, множество ополченцев с невозможными, головокружительными биографиями, но случай Таймураза – так его зовут – совсем поразительный.

Имя его я не раз слышал от военкора Семёна Пегова: Таймураз часто и очень грамотно помогал нашим военкорам в работе – всегда знал, куда нужно поехать, чтоб было максимально информативно и зрелищно, но при этом шансы быть убитым оказывались, по возможности, минимизированы.

Женя Поддубный, тоже военкор, передавал в администрацию документы Таймураза на получение паспорта, и я, пользуясь случаем, попросил его познакомить меня с этим человеком. А то всё судьба не сводила. Ну, вот свела.

Высокий, красивый библейской красотой мужчина. Широко расставленные глаза, спокойный, внимательный, сдержанный. 37 лет.

Ополченец Таймураз

Я спросил у него, как лучше нам общаться – на «вы» или на «ты» – он говорит: «Как вам удобно». Имея дурную привычку тыкать всем подряд, я тут же перешёл на «ты», но в процессе разговора случилось что-то странное: спустя минут десять я понял, что могу с ним только на «вы» разговаривать.

Он вёл себя с безупречной корректностью, был доброжелателен и спокоен; но что-то было такое в нём… Короче, возникло ощущение, будто я разговариваю с аристократом – князем, к примеру; и посему место своё мне надо знать. Или, быть может, монахом. Или монахом из князей; как-то так.

Таймураз родился и вырос в Грузии, в Тбилиси. Скрывать не стану: у меня есть особенное любопытство к представителям другим этносов, воспринявших войну на Донбассе как свою, личную.

В начале войны даже визуально было заметно серьёзное количество выходцев с Кавказа: в основном осетины и чеченцы. Потом были ребята из Казахстана, встречал таджика, якута, приезжали из Франции, Сербии, немец был – погиб; но вот Грузия… с Грузией, сами понимаете, отношения непростые.

Глава ДНР Захарченко говорил мне как-то, что с той стороны стоит целое грузинское подразделение, его несколько раз пытались взять в окружение – но их особенно берегут и сразу отводят с позиций.

А тут вот что: передо мною колоритный выходец из солнечной Грузии. Поэтому я сразу спросил:

– Вы кто по национальности?

– Я грузин.

– Чистокровный? – не унимался я.

– Да. Грузинов не бывает наполовину, – мягко улыбнувшись, сказал Таймураз.

– И бывших, – посмеялся и я.

В 1995 году Таймураз вместе со своей матерью переехал в Луганск (с восьми месяцев он рос без отца – родители развелись), но гражданство у него так и осталось грузинское.

– Трудно было в Грузии тогда, в 90-е?

– Было очень трудно, длился переходный период. Появилась местная валюта: просто купоны обыкновенные. На них ничего нельзя было купить, или, если продавали, то по сумасшедшему курсу. Всё шло на российские рубли. Их достать было невозможно. Бюджетникам никто не платил зарплаты в рублях. Поэтому народ просто всё продавал.

Грузины ведь жили зажиточно в своё время. У нас в семье были всякие сервизы, люстры и прочее, и прочее. Это всё копилось годами: считалось, что вот я женюсь, у меня будет сервиз, у меня будет люстра. Сейчас это выглядит смешно, но тогда в это верили, и накопленное переходило из поколения в поколение.

И мы начали сдавать все эти вещи, на вырученное покупали хлеб, картошку. Про мясо вообще не было и речи. Газ, свет, вода – со всем были проблемы. Мы жили возле большой лесополосы. В детстве в этом лесу мы бегали: физкультура, прогулки – красиво там. А потом мы ходили туда и собирали щепки, чтобы на буржуйках варить еду. Это было в самом Тбилиси.

В квартире буржуйку не поставить. Мы ставили в подъезде. И вот 2-3 этажа собиралось – чтобы дрова экономить – готовили большую кастрюлю на всех. То есть просто стояла кастрюля в подъезде: возвращался кто-то домой, подходил, насыпал себе еды (она же постоянно подогревалась), шёл домой кушать. Такое время было.

– А почему поехали не в Россию, а на Украину?

– Тогда Россия была для всех, все в неё рвались. В Россию – это было очень дорого. А у нас друзья семьи были с Луганска.

– В Луганске кто тогда по большой части жил – украинцы, русские? На каком языке они разговаривали?

– В Луганске всегда говорили на русском языке – это был приоритет. Государственным языком считался, конечно, украинский, но все и всегда разговаривали на русском. Совещания в обладминистрации проходили на русском языке. Старались разговаривать на украинском, только когда Тимошенко приезжала в регион и все пытались ей соответствовать.

– Учебники были уже с украинской историей?

– Да, конечно. У нас были предметы – украинский язык и литература. Я был освобождён от них, но посещал эти занятия. Мне было интересно. Мне языки легко даются. Интересно было изучить язык, я его выучил – я ведь проживал на Украине, это было естественным. Но, преподавая все остальные предметы, учителя разговаривали на русском языке. Мы заполняли тетрадки на русском языке, хотя вывеска на фасаде школы была на украинском.

– Какая-то политизированность чувствовалась там тогда?

– Нет, у нас этого не было. В Киеве национализм и политизированность больше ощущались. Национализм без фанатизма. Это ощущалось и когда я путешествовал по Украине: я был во Львове, в Запорожье, в Виннице. Мне было интересно посетить разные регионы, познать культуру страны. Там это ощущалось, в Луганске – никогда. В Донецк я тоже приезжал. Здесь был единственный «Макдональдс» на тот момент, и мы со студенчеством, конечно, мотались сюда, это был такой фетиш. Здесь было точно так же всё на русском, всё просто, никакой политизированности. Атмосфера была – люди просто жили. Такое цивилизованное, красивое село, которое превратилось в город.

– В Луганске я закончил Машиностроительный институт. Когда поступал – это ещё был Машиностроительный, а когда заканчивал – университет им. Владимира Даля, экономический факультет, международные отношения. Периодически я ездил в Грузию, и с каждым разом мне было всё тяжелее ездить, потому что я понимал, что мне сложно общаться с ровесниками, потому что они остаются на том же самом, прежнем уровне. Образования они никакого не получали.

Если они и учились в ВУЗах, то эта учёба носила символический характер: друзей проведать, потусоваться в центре города. И я многое начал понимать, как раз обучаясь на Украине. У нас в семье русский язык никогда не был второстепенным. Он был вторым главным, и я с детства разговаривал на русском языке, родители разговаривали свободно, бабушка с дедушкой. У меня дедушка был военным лётчиком, служил в России. Поэтому русский язык был абсолютной нормой. Ну и до развала – все разговаривали на русском языке, неважно там, дети, взрослые.

– А сейчас?

– Весь бизнес построен либо с Украиной, либо с Россией, либо с Белоруссией, либо с Казахстаном, а это страны, где разговаривают на русском языке. В Беларуси никто не захочет разговаривать на английском, просто потому, что его мало кто знает. В Таджикистане ещё меньше. Мои сверстники в Грузии сейчас платят деньги репетиторам для того, чтобы выучить русский язык. Более того: учительница русского языка сегодня в Грузии зарабатывает больше, чем учительница английского языка, потому что учителей мало.

Я заказал себе пива и рюмку водки, а Таймураз чай.

Он отвечал размеренно, никогда не повышая голоса – не то чтобы отстранённо, но не вкладывая в рассказ какие-то явные эмоции. Даже когда подробности начнутся вовсе обескураживающие, а события приобретут характер откровенно трагический, голос и манера его речи не изменятся.

– 14-й год, Майдан – где эти события вас застали?

– Как экономист, я работал в Москве, в логистических компаниях. Для меня военная ситуация была достаточно далёкой, политикой я тоже не интересовался до такой степени, чтоб проявлять какую-то активность… Но, когда начались волнения непосредственно здесь, по телевидению рассказывали про авианалёты – для меня это стало шоком. Применяется авиация, тяжёлая техника: дикость.

Мне как человеку, который жил в этих местах, всё происходящее было очень сложно представить. В голове у меня была полная каша – я ничего не понимал. Зато знал, что могу сам поехать и посмотреть. Всё получилось очень просто: я купил билет на самолёт из Домодедова до Борисполя. Это было в апреле 14-го. На работе я взял себе выходные за свой счёт. У меня ещё работа такая, что я могу себе позволить выходные брать и вести какие-то дела удалённо.

Но... как говорится, хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах. Я не планировал, что это может растянуться на такое количество времени. Я взял неделю, и с запасом ещё вторую. Почему я взял две недели? Ну, думаю, приеду, увижу всё, но у меня же ещё есть друзья студенческие, с ними нужно встретиться. Я взял запас без каких-либо планов. У меня с собой была одна сумка, в ней сменное бельё и банка витаминов. Думал, ну что там ещё надо на две недели?..

(...Таймураз вернётся домой только через год. Вернее сказать, никакого дома у него уже не будет).

– В Киеве всё было прекрасно, – рассказывает он про впечатления весны 2014-го, – Киев жил своей жизнью. Из Киева я купил билет до Луганска – на поезде. Пообщался там с проводницами, которые тоже были из Луганска. Они сказали, что в Луганске ничего особенного не происходит. Сидят люди в здании СБУ, забаррикадировались, и всё. Подъезжаем мы к Славянску, остаётся там сколько-то километров, пассажирам говорят, чтобы они к окнам не подходили, сидели по своим местам: в Славянске стреляют, там всё серьёзно. Я спросил у проводницы, когда будет следующий поезд. Мне сказали, что будет вечером, тоже проходящий в сторону Луганска. Ну, думаю, выйду тогда, всё равно мимо проезжаю. 15 апреля в 7:30 я вышел со своей сумкой в Славянске.

Я бороду носил всегда. И примерно в таком же как сейчас виде, только с более короткой причёской я иду по Славянску: всё мирно, тихо, город убирают, люди куда-то проходят по своим делам. У местных жителей есть особенность – они ходят не с сумками, а с пакетиками. Вот, пакетик, – кто идёт на работу, кто на учёбу. Я купил кефира, посидел, попил. Думаю, сейчас народа станет побольше, поговорю с людьми. Но для меня уже было понятно, что ничего здесь не происходит.

Просто блокпосты поставили, ну ребята в балаклавах стоят там, с дубинками. Тогда ещё оружия не было: какие-то там щиты, палки. Выглядело это всё достаточно смешно: какая-то игра «Зарница» мальчишечья. Думаю: вечером уеду. Допил кефир и решил пройтись дальше по улице. Прошёл примерно метров двести до первого блокпоста на выезде из города.

Так вышло, что я приехал в тот день, когда должны были хоронить ребят из Славянска, которых расстреляли на блокпосту. Мимо проезжала машина, расстреляла их – молодых жителей Славянска.

– Тот самый случай, когда нашли визитку правосеков – все тогда издевались над этой новостью, а потом выяснилось, что визитка всё-таки была… – вспоминаю я.

– Меня на блок-посту остановили, попросили показать документы, досмотрели личные вещи. Я совершил глупость, когда сказал, что просто приехал посмотреть. Слово «посмотреть» после расстрела ребят на блокпосту, конечно, вызвало у них внутреннюю агрессию. Говорят – вы тут ходите, смотрите, потом приезжают люди, стреляют. Они вызвали микроавтобус и меня повезли в здание СБУ на проверку. Так я провёл 42 дня в подвале СБУ у товарища Стрелкова .

Такой поворот сюжета, признаюсь, был для меня совершенно неожиданным. Некоторое время я смотрел на своего собеседника и лихорадочно думал: может, Поддубный всё перепутал – и вместо легендарного ополченца Таймураза привёл какого-то Таймураза, пострадавшего от сепаратистов.

– Там, в процессе допросов, появлялись ли вменяемые люди, которым можно было всё как-то объяснить? – аккуратно спрашиваю я.

– Учитывая то, что я сейчас здесь с вами сижу, вменяемые люди там были, – едва-едва улыбаясь, отвечает Таймураз. – Я понимал, что, в лучшем случае, меня расстреляют, а в худшем случае я погибну в ходе очередного допроса. Потому что люди, которые хотят услышать то, что хотят, они в любом случае пытаются это получить. У них всякая последовательность в ответах вызывает агрессию: мол, неужели ты сильнее нас, мы же тебя по любому можем сломать.

И когда ты рассказываешь, что живёшь в Москве, что у тебя есть семья, есть телефон и всё это можно проверить, – в том числе у меня на теле татуировки имеются достаточно давно и найти второго такого же человека просто нереально... И это всё равно не срабатывало. 42 дня я всё равно провёл на подвале. Я встречал новых людей на подвале и провожал старых. То есть я стал там неким старейшиной. Потом нас перевезли в РОВД в Славянск, мы сидели в ИВС. Там были более комфортные условия, потому что в СБУ был реальный подвал.

– Среди допрашивавших вас были какие-то известные люди, которые потом вам встречались? Приходилось пересекаться с теми, кто допрашивал?

– Да, конечно. Только я сейчас не хотел бы об этом говорить, потому что упомянутые вами люди сегодня занимают официальные посты. Собственно, к ним у меня никаких претензий, так как именно они стали тем буфером и в конечном итоге гарантом того, что я сегодня живой.

– Как вы оттуда выбрались в конце концов?

– 3 июня в Семёновке началось полномасштабное наступление, был очень жёсткий бой – и большие потери среди ополчения… Появились потери – понадобились резервы. Был придуман штрафбат, чтобы было кому копать окопы. Мне посчастливилось попасть в этот штрафбат. Его только создали, и 4 июня мы уже копали окопы под огнём миномётов.

На второй день случился такой обстрел, что конвойная служба, которая нас охраняла, просто потерялась. И я обращаюсь к ополченцу Боцману, который и сегодня служит и находится в добром здравии: «...Поговори, чтобы оставили меня здесь. Потому что на подвале – это точно не моё. Я не буду никуда бежать. Не зря же я провёл 42 дня на подвале, надо завершить эту историю правильно» .

Тогда ещё не было никакой «Спарты», но Моторола уже руководил своей группой. Было его волевое решение – он взял и позвонил в военную полицию. Мне тут же выписали вольную и я остался там на переднем крае войны у Мотора в отряде.

– Нет-нет-нет, подожди, – прошу я, почему-то перейдя на «ты», – как так могло случится? У меня психологически это не стыкуется. Ты безо всякой вины сидишь полтора месяца на подвале, тебя допрашивают, тебя пытаются запугать, унизить – ты же, напротив, должен всю эту «русскую весну» возненавидеть и уж точно не воевать за неё. Какая-то идеологическая подоплёка должна была возникнуть? А то получается: приехал, сел, из тюрьмы пошёл на войну – какой-то важный момент выпадает.

– Вы правы, – вдруг согласился Таймураз, он так и будет последовательно называть меня на «вы», – Идеологическая подоплёка возникла в подвале СБУ. Вроде как я военнопленный, непонятно по каким мотивам угодивший в подвал. Чем дольше я сидел, тем лучше я понимал, что меня просто так не отпустят. Мало ли: я выйду и расскажу, что сидел на подвале. Сейчас правду может рассказать каждый, даже без журналистов. Просто сесть у Интернета, включить камеру и всё.

Но с другой стороны, я видел, что нам приносят ту же самую еду, которую едят ополченцы. Нам всем готовили местные жители. Обычные люди приносили нам консервы, компоты, всякие закатки. Ополченцы, которые с нами выезжали, нас охраняли – они с нами делили эту еду.

Наконец, я был поражён, что ополчение составляли местные. Все они были люди не военные. Спрашиваю у одного: а ты чем занимался? Говорит, на рынке очками торговал. «А зачем тебе, – спрашиваю, всё это?» Он: «Ну как? Я же в Славянске вырос, здесь у меня мама живёт, здесь отец похоронен».

Для меня всё это явилось мужским показателем: люди ничего не бросили, не убежали . Они не наступают, не убивают, они просто защищают свою территорию… К тому же, на подвале были разные люди: имелись представители «Азова» и другие, им подобные. Через две-три недели уже было понятно, кто есть кто на самом деле.

– А в Москве у вас остался кто-нибудь?

– Супруга с ребёнком.

– Они подали в розыск, когда вы пропали? Или вы смогли как-то передать им весточку?

– После этих 42-х дней только на третий день я смог позвонить. В Семёновке тогда не было никакой связи. Попросил ребят-журналистов, чтоб позвонили и передали, что я нахожусь там-то и там-то и при первой возможности наберу.

– И? – не унимаюсь я, – Когда вы с женой поговорили впервые? Какой была её реакция?

Таймураз секунду молчит, потом всё в той же совершенно спокойной манере поясняет:

– Это сложно объяснить постороннему человеку, сложно понять умом. Но ещё в Москве, собираясь в дорогу, я понимал, что еду туда, где идут боевые действия, и я могу просто оттуда не вернуться. У меня был опыт, когда мой приятель уехал по туристической путёвке и пропал. И у его жены возникли трудности с документами, с разрешениями и тому подобное. Поэтому я развёлся. Это было не просто, потому что супруга не понимала, как такое можно совершить. Но я переписал всё, что у меня было, на неё и уехал. И когда я сидел на подвале, я понимал, что поступил правильно.

(Здесь возникла пауза, я снова пытался хоть как-то обдумать сказанное. Таймураз невозмутимо ждал следующего вопроса. Если б я молчал три минуты, он тоже молчал бы и, ничем не смущаясь, ждал).

– ...сколько вы были в браке?

– С 2011 года.

– То есть, три года?

– Да, но до этого мы были знакомы пять лет, поэтому нажитого общего было много. Тем не менее, этот поступок я совершил.

– Правильно ли я понял, что у вас уже не было отношений? Или, когда ты всё-таки дозвонился, она сказала – приезжай уже домой, прекрати всё это?

– Конечно, для неё это был шок, и она просила приехать, но я сказал, что не смогу этого сделать. И это был выбор не между семьёй и войной. Я должен здесь остаться, потому как оказался не случайно в этих местах.

– Сколько было твоему ребёнку тогда?

– Два года. Сейчас уже четыре.

Я больше ничего на эту тему не спрашивал, хотя… Ну, действительно всё это сложно понять умом. И если ты хочешь перевести имущество на жену, разводиться не обязательно. Но человек сделал так как сделал, и мы можем только принять это как данность. Мы знаем только то, что нам сказали. То, что мы хотим додумать по этому поводу, в конечном итоге характеризует исключительно нас самих.

– Моторола легко тебя вытащил из заключения, Таймураз. Он на тот момент обладал таким статусом, что мог элементарно позвонить и сказать: вот этого к себе забираю?

– Да, у него был именно такой статус. Чтобы вы понимали, Семёновка – это был такой край, который всё держал. На самом деле, это даже смешно, и сейчас уже можно об этом говорить, но у нас не было ничего для того, чтобы сдерживать этот рубеж, кроме автоматов. Гранат было штук десять – это не преувеличение. Ничего тяжёлого, чтобы сдерживать танки. Только люди, вера и автоматы. В Семёновке было не больше трёхсот человек.

С левой стороны были люди полевого командира Корсара, посредине стояли мотороловские, с правой стороны – люди командира Наиля, его потом ранили и командиром стал Викинг. И дальше ещё Поэт стоял. Может, я кого-то не упомянул, но на Семёновке было четыре или пять полевых командиров. Окопы вдоль Семёновки, болото, небольшое поле и всё. Через мост уже стояла армия ВСУ. К нам они могли просто подойти, но они не знали наше состояние. Или ничего не умели.

(Скорей, ничего не умели, – думаю я. Совсем недавно мне рассказывали ополченцы, что уже в Семёновке в ряды «сепаратистов» были внедрены два офицера СБУ, их потом вычислили. Если СБУ хоть какую-то работу выполняло, они должны были бы знать про «десять гранат». Правда, когда я спросил у Моторолы, слышал ли он про рассекреченных офицеров, он посмеялся и сказал: ничего такого не помню).

– Почему провалилось их первое наступление, – рассказывает Таймураз. – Они просто пошли через мост. И когда их стали обстреливать, они приняли решение просто сойти с моста. А там была болотистая местность. Они сошли и стали как на ладони в поле. По тебе стреляют, а ты в поле. Трава не защищает, как выясняется. Поэтому и потери у них были очень большие.

А мы же в окопах. Уж лучше быть в окопе с автоматом, чем с РПГ в поле. Поэтому тот человек, который придумал выкопать окопы в Семёновке, хоть может быть на него смотрели как на дурака – был очень прав. Мы, моторовские, выкапывали окопы ещё глубже. Потому что украинская армия совершенствовалась. Сначала она просто накидывала. Дальше она накидывала специальными боеприпасами. Потом накидывала всё точней и точней.

Но правильный окоп спасал. У нас были ранения у двоих или троих, но очень лёгкие. Да и это случилось, когда танк попал прямой наводкой. А всё остальное, когда прилетало – а прилетало в минуту один раз – не принесло нам никакого вреда. Поначалу мы ещё считали, сколько раз упало по нам, но потом уставали и останавливались. Потому что цифра за 50 переваливала буквально за час. Стреляли очень много, и у нас не было потерь только благодаря окопам. Никакого чуда, никакой уличной магии. Только окопы.

– А страх? Ты же гражданский человек, и вдруг оказываешься под постоянным обстрелом и, более того, начинаешь под обстрелом жить… Чтобы понять, что окопы могут спасать, надо было немало там времени провести.

– Слава Богу, ощущения, что мне не страшно, у меня так и не появилось. Я всегда опасаюсь людей, которые говорят, что им не страшно. От них нужно подальше держаться. Конечно, мне было страшно, потому что я не собирался умирать. У меня есть для кого и ради кого жить. Когда к Мотору приходили новобранцы, он их отправлял на передний край, и мы им смотрели в глаза и спрашивали: «Тебе страшно?» Когда человек говорил, что нет, всё нормально, – мы его сразу же отправляли обратно. А когда человек честно отвечал, что ему страшно, мы ему говорили, просто два дня побудь с нами. Тебе не надо будет никуда высовываться. Если ты скажешь – это не моё, – мы тебя отправляем назад. Страх естественен.

– А ты оружием-то умел пользоваться на тот момент?

– Только как парень, который вырос в Грузии. Пистолет, автомат, нож. Но никакой специальной подготовки у меня не было.

– А там кто-то был среди вас с опытом? Помимо Моторолы.

– Не сказал бы, что там были люди с боевым опытом... Были взрослые люди, но не на Семёновке, а в самом Славянске. Я не знаю, где они сейчас. Но они, к примеру, с идеальным знанием дела объяснили, как правильно построить из мешков нужные заграждения. У них был опыт, но никто из них не распространялся о нём. Да я ни у кого не хотел ничего спрашивать. Потому что если начинаешь спрашивать, то каждый второй – спецназовец, каждый первый гэрэушник и через одного какой-то спец. Поэтому уже ни у кого ничего не спрашиваешь, а когда возникает какая-то ситуация, ты видишь, как человек себя ведёт. Сразу становится всё понятно.

У нас были ребята, которые были очень любопытными. Вот наш ополченец видит с той стороны танк, и он тут же просит со Славянска привезти распечатку информации про этот танк. Он изучает: ага, сколько скорость перезарядки, какие боеприпасы, это так, а это вот так. Просто любопытствующий человек – тот же Боцман. И это любопытство было небезосновательным, потому что, когда был бой, ввели танк украинский – мы в него семь раз попали. Один раз прилетело с ПТУРа, всё остальное прилетело с РПГ – но танк уехал своим ходом.

У него только башню заклинило. И после этого задумались – а как же так? Вот ракета, точно видели, что она попала – а он уехал. Оказывается, если попадаешь в одно место, то это танку не навредит, нужно бить в другое место. Мы всё это узнавали по ходу дела. Люди с военным опытом скажут, что это и так совершенно понятно. Но это вам понятно, тем, кто учился в военном училище. А мы познавали всё на практике.

Сначала, когда я попал в Семёновку, у ВСУ были только миномёты. Потом появились «Грады», потом миномёты более крупного калибра, потом фосфор, потом зажигательные, потом ещё более крупные миномёты. Танки следом появились. Я никогда не забуду тот случай, когда мы шли, шли всякими окольными путями, потому что первая линия была вся простреляна. Мы шли, и тут, представляете, сбоку по диагонали вы видите периферийным зрением дом метрах в тридцати от вас. И он безо всякого шума на ваших глазах рушится. Я остановился, потому что не понял, что произошло. И только через секунды две-три ты слышишь выстрел – бабах! Боцман меня толкает – ложись! Это танк стрелял. Я думал выстрел сразу слышен. На самом деле дом разрушился и только потом я услышал выстрел.

Все эти трансформации происходили с нами в Семёновке. И я могу смело заявить, что этот опыт был круче, чем у людей, которые были в Чечне. Разговаривал с уважаемыми людьми, с ветеранами, – они слушали и говорили: всё, что ты рассказываешь, – это делали мы, когда были федералами, а вы, ополченцы, оказались на месте «духов». И теперь, говорили мне ветераны Чечни, мы понимаем, как «духи» страдали.

Поэтому люди, которые вышли из Семёновки, имели сумасшедшую боевую практику и настоящий боевой опыт. Моторовские люди – мы везде закапываемся. Когда в Углегорск приехали, первым делом что я увидел? Что ополченцы без лопат. Просто поле. И я смотрю – ну это же жесть, где там прятаться? В итоге, ребята за это сильно поплатились. Неважно, какой у тебя ангел-хранитель и какая у тебя степень защиты. Лучше выкопать окоп.

– Когда вам впервые задали вопрос: грузин, что ты здесь делаешь? Иным может показаться, что для тебя это чужая война.

– Сразу задали, – улыбнулся Таймураз. – И всякий раз задают. Единственный человек, который не задавал мне этого вопроса, был Мотор. Когда мы с ним познакомились, он спросил – ты кто по национальности? Говорю: грузин. Он: ну и отлично!

– А сами себе такой вопрос вы не задавали?

– «Что я делаю здесь, грузин?» Я не могу себе такой вопрос задавать, потому что у меня дети родились в России, они граждане России. Я же понимал, что то, что происходит здесь, – это может быть в Ростове, в Краснодаре, где угодно это может быть.

– С грузинами не приходилось тут сталкиваться?

– На другой стороне были и русские чистокровные. Нет, мы с грузинами не пересекались.

– Под Широкино грузинскому подразделению хорошо досталось.

– Вопрос был: видел или нет. Ответ: нет. Другое дело, что было бы, если б довелось бы. Но ведь тут ты не разделяешь: и с той стороны православные люди, и с этой стороны православные. Если мы уже не делим веру и стреляем друг в друга, то как я могу сказать – я вчера с вами стрелял, потому что там грузин не было, а сегодня – не могу.

– Вы воцерковлённый человек?

– Я не афиширую этого и не ношу как предмет гордости. Но я осознал, как это всё важно именно на войне. Потому что все люди, которые так или иначе поплатились, – они грешили очень сильно. Очень примитивно, но очень сильно пренебрегая элементарными вещами.

– Есть такая прямая связь между грехом и наказанием, и она работает, да?

– Абсолютно. Она есть… Мы жили – ночевали и дневали – в окопах, а позади нас был посёлок Семёновка. Там стояли ухоженные дома. А что тебе нужно, когда ты живёшь в окопе? У тебя вода, еда и то примитивная, потому что тебе не до еды. И тебе не нужно больше никакой роскоши. Ну вот что ты там можешь в доме найти? Подушку, одеяло, игровую приставку?! Поэтому у нас не было желания заходить в дома, смотреть, проверять: нам ничего не было нужно.

Но отдельные люди рассуждали так: я сейчас это возьму, потому что лучше это будет при мне, а потом, если что, выкину. Я видел таких, которые плеер старый притаскивали – «Смотрите, сейчас приедут ребята, и я попрошу батареек!» Даже желания не возникало взять этот плеер послушать. Что за бред? Но такие люди попадались.

Попадались и такие, которые думали, что я сейчас здесь перекантуюсь, потому что дома имелись какие-то проблемы. Кто-то хотел получить оружие в свободное пользование, а потом спрашивал, а можно ли в город съездить, привезти крупы, что-то ещё? Да, можно, оставляй оружие и езжай, зачем оно тебе в Славянске? Оружие здесь пригодится.

Думаю, в любой естественной среде: в тюрьме, на войне всегда очень легко вычислить человека. Фальшь скрыть очень сложно. Мотор сразу в этом отношении строг: у нас не было никаких алкоголиков. У нас никто не употреблял. Все понимали, что просто за употребление может приехать Мотор и прострелить ногу. И никто ему за это ничего не сделает.

Таймураз, замечаю я, часто произносит слово «просто». Но ничего простого в нём самом, конечно же, нет. Он сложно организованный и сложно думающий человек.

Всякий раз, когда я встречаю подобных ему среди ополченцев (а такой типаж имеет место быть), я со смехом вспоминаю расхожую в нашей «прогрессивной» среде идею о том, что со стороны Украины воюют лучшие люди страны – бизнесмены, журналисты и оперные певцы, а с этой – алкоголики и охлос.

Великая глупость – недооценивать противника. Наши «прогрессивные» блогеры эту ошибку совершают. Украинская публика покупается на эту дешёвку. Люди любят, чтоб всё было просто. Но, пожалуй, несколько проще жить тем, кто живёт сложно и думает сложно.

Преуспевающий московский бизнесмен , говорящий на нескольких языках – вот этот самый Таймураз – думает сложно, но любит формулировать так, чтоб смыслы казались прозрачными.

– Я живу по принципу, что всё хорошее притягивается к хорошему. Я оказался в той ситуации, когда я оказался там, где я хотел, и где мне было комфортно, – говорит он тихо и оттого ещё более убедительно. Повторы в речи и тавтологию он использует осмысленно; и это придаёт его словам новую степень убедительности. Он говорит без кавказского акцента, но сама манера себя держать, строить речь – неизбежно выдаёт в нём кровь.

– Что было с вами, когда оставили Славянск?

– Получилось так, что мы разделились с группой. У нашей группы ещё до выхода из Славянска был Ямполь. Такое стратегическое место, перекрёсток, который вёл в Краматорск, Славянск, в Донецк и ещё куда-то. Там отличные леса, отличная почва, чтобы закопаться и охранять там всё. Мы приехали туда, когда уже первая атака состоялась. Было очень много потерь, как с нашей стороны, так и с их стороны. Пока мы пытались вникнуть, как тут обстоят дела, пошла вторая волна атаки.

Мы стали заложниками этой ситуации, пришлось принимать бой. Вечером пришло понимание, что кроме нас, моторовских, никого больше тут нет. Ну, мы остались и остались. Мы были люди, не привыкшие отступать – тем более, что оружия там было очень много. На Ямполе – я могу дать этому оценку – было очень глупое командование, потому что имелось очень много оружия, очень много боеприпасов, но всё это не помогло, потому что состав не был на местах.

Там проходила дорога: когда началась атака, состав не был на своих местах, и вели бой кто как и откуда мог. Когда мы там оказались под вечер, мы поняли, что мы одни, и пешком отходить очень долго. К тому же мы все были не местные и даже не знали, куда идти. Телефонов у нас так и не было, раций тоже. Мы начали собирать БК, нашли там единственную возвышенность и попытались на ней закрепиться. Стали копать окопы по старой доброй памяти.

Ближе к ночи пришёл человек, привёл с собой семерых и сказал, что, кроме нас, больше вообще никого нет на всей территории, и Стрелков дал приказ отходить. А там квадрат ну километра четыре – такой огромный плацдарм. Мы говорим, что нам он такой приказ не давал, и что у нас и связи-то с ним нету. Он тогда набирает его при нас, тот подтверждает, что дал всем команду отходить.

Мы говорим: ладно, но нам Мотор ничего не говорил, давайте ему звонить. Позвонили Мотору, он сказал, что действительно все начали отходить, что завтра та сторона ещё не успеет мобилизоваться, но послезавтра они начнут наступать. Но отойти мы уже не сможем, потому что нам нужно будет пройти прямо через армию ВСУ.

Мы тогда ушли в лес и шли, три ночи провели в лесу и на четвёртый день вышли на связь. Мотор сказал, что нам нужно выбираться: дали нам человека из соседнего населённого пункта, и мы вышли с Боцманом и с нашей группой в Северск.

Когда мы пришли в Донецк, так получилось, что мы попали в личную охрану к премьер-министру Бородаю. У нас был достаточно серьёзный боевой шлейф, и нам легко было попасть в охрану. Мы остались у него в охране до самого его выхода, который был в августе. Тогда мы вернулись в «Спарту».

– Самая стрёмная ситуация на этой войне где у тебя была?

– А вот в Ямполе была ситуация: когда мы приехали и случилась вторая атака. Ну, чтобы вы понимали, на весь Ямполь приехал камаз моторовцев – а там настолько большая территория, что это просто ни о чём. Я был в расчёте АГС – у меня было подчинённых два человека. Боцман был в расчёте РПГ. К нему подошёл местный житель и говорит: пойдёмте, я покажу вам танк. Боцман пошёл сжигать танк. А я выбирал позицию для АГС, чтобы встречать пехоту. И вот на каком-то уровне – а на войне всегда интуиция играет очень важную роль и к ней нужно просто прислушиваться, – вот в какой-то момент я понял, что мне здесь вообще не нужно находиться, никакой пехоты здесь не будет, и мне нужно идти искать Боцмана.

Я забрал свой расчёт вместе с орудием и мы пошли искать Боцмана. Я даже не знал, куда он направился. Мы просто двигались в какую-то сторону, интуитивно. Я шёл, шёл и в итоге смотрю – навстречу идёт Боцман с такими вот огромными глазами. «Там, – говорит, – не просто танк, там целый взвод стоит, и они готовы идти на нас наступать. Меня, – говорит, – этот придурок вывел, сказав, что там один танк. Я выхожу, а танк дулом на меня смотрит».

А Боцман, чтобы вы понимали, он такой ярый, всегда готовый ко всему: сжечь танк – это же такое счастье…. И он, экипированный, в полном обмундировании вылезает на горку, карабкается, тащит с собой заряженный РПГ, встаёт в полный рост и замирает, потому что на него смотрит дулом танк, а сзади стоят ещё два БТРа, и ещё пехота, они там разговаривают между собой.

И Боцман говорит мне: «Понимаю, что забивать сейчас танк, который на меня смотрит, – бессмысленно. Себя запалю – сто процентов. И не выстрелить тоже нельзя, – говорит, – я же уже вылез, и РПГ заряженное. И я понимаю, что уже и люди начали на меня смотреть с явным удивлением». Ну, то есть это всё на самом деле длится секунды, но вы в это мгновение как будто проживаете какой-то этап жизни определённый... И он в итоге выстрелил и давай быстро сваливать. Там переполох, начался кипеж. Я говорю: «Боцман, нам не нужно реально находиться на этом месте, потому что это ни к чему не приведёт». Он говорит: «Да я видел, сколько их там – никакой АГС их не размотает».

Всё это время мы стоим возле дороги, в зелёнке. И тут слышим приближающийся к нам гул. И видим: мчатся четыре БТРа. И они нас тоже увидели. И представьте: вы стоите, начинают пролетать БТРы мимо. А у тебя только автомат. То есть вообще ты ничего не можешь сделать. Ну что в такой ситуации сделаешь? Мы просто тупо падаем, каждый в какой позе успел, в такой и упал. И только мы упали, по нам начинают стрелять. И все эти БТРы, которые проезжают, они все стреляют в нашу сторону – беспрерывно…

Когда наступила тишина, мы встали и смотрим – живые. «Ты живой?» – «Да». «Ранен? – «Нет». Как это вообще возможно было?! А на самом деле чудо произошло, потому что там был перепад ландшафта и пушка ниже уже не могла наклониться. Они максимально низко поставили пушку, но угол был такой, что пули всё равно прошли мимо. Все пули всех БТРов, они же ехали друг за другом, шли под одним углом, и ни одна пуля в нас не попала.

Но если в тебя стреляют четыре БТРа на ходу, ты слышишь, как пролетает каждая в отдельности... Когда мы встали – мы были просто в шоке. У нас была такая радость, что мы живы. Вот этот вот вдох... знаете, я сейчас вам это рассказываю и как будто сейчас там снова нахожусь... это непередаваемое ощущение. Это было, наверное, не самое стрёмное, но это было очень впечатляюще.

(Здесь стоит уточнить, что бойцы ВСУ в Ямполе элементарно не поняли, сколько против них идёт. Они просто сбежали. Боцман напугал их одним РПГ. И когда они мимо проезжали на БТРах – они отступали. Просто их некому и не на чём было нагонять. Ну и закрепиться было нельзя такими силами).

– Что ты можешь сказать о боевых качествах украинской армии?

– В донецком аэропорту единственные, кого я зауважал, – те ребята, что после штурма аэропорта остались на втором этаже. Жалко, конечно, что их в живых нету, в том плане, что они не смогут рассказать о том героизме, который там имел место. Потому что, во-первых, у них была возможность уйти, во-вторых, у них была возможность сдаться, и в третьих, они могли выбрать какой-то свой путь. Но они выбрали свой единственный путь – стояли до конца.

Ребята, которые остались там, на самом деле – они должны быть настоящими героями для нынешней Украины. Мне было очень смешно – и это был циничный смех, когда я слышал, как украинские СМИ говорили: нет, аэропорт наш, никакого штурма не было. По украинским каналам рассказывали, что всё нормально, ребята там. А ребята на самом деле были уже не там. Они уже давно на небесах. И вместо того, чтобы увековечить их фамилии, их сделали никем. Совершенно никем.

Донецкий аэропорт. Фото Таймураза

Это единственный случай, который у меня вызвал уважение. А всё остальное… Вот в Дебальцево выходят из частного сектора их пленные, которым сказали, что они могут сдаться, что ничего им не будет. До последнего они отстреливались, и когда поняли, что кольцо зажимается, и пули прилетают не только в стены и окна, а уже точно рядом с ними ложатся – они начали выкидывать автоматы из окон – «всё, мы сдаёмся». И они выходят с рюкзаками какими-то баульными. Куркульство какое-то!

Я думал, может вдруг сейчас один идейный с этим рюкзаком подорвётся там, где толпа наших стоит. Начинаем проверять, а там – постельное бельё. И оно не то, что ветошь, которой можно оружие протирать, а, знаете, мятое такое бельё, которое даже не разглаживается. Почти как занавеска, такого качества. Зачем оно тебе? Ты сдаёшься – но ты сдаёшься с вещами! Чужими! Вы представляете, что у человека должно быть внутри, насколько он должен быть духовно богат, чтобы такой поступок совершить?..

– Все эти годы, с 90-х, у Вас так и оставалось грузинское гражданство?

– Да, я регулярно ездил и получал визу и возвращался обратно.

– А сейчас Вы столкнулись с тем, что если поедете туда – Вас посадят.

– В Грузии по просьбе Украины в отношении меня возбудили уголовное дело: я пособник террористов, способствую убийству мирных граждан. Сделали запрос в Грузию, выслали мою фотографию: это ваш гражданин? Пришли к моему отцу: а где сын? А у меня квартира и машина в Грузии есть. На меня оформлены. Отец говорит: он уехал уже давно в Россию, и я не знаю, где он. Они ушли. Через пару дней вернулись и сказали, что вот постановление: «...Машина арестована, на ней ездить нельзя. И квартира тоже арестована. С ней тоже делать ничего нельзя. Пускай приедет. У нас есть к нему вопросы».

(Вопросов у них нет только к тем грузинским военнослужащим, что воюют на стороне ВСУ).

– Вы сейчас уже не в армии ДНР?

– Армия – это не моё. Воевать – это одно, армия – это совершенно другое. Для профессионального военного армия – это как экзамен, к которому его готовили, и затем он применяет свои знания. А я человек не военный. И в 37 лет идти в армию странно: я не вижу никаких перспектив для карьеры.

– Но могут сложиться какие-то обстоятельства, что вы возьмёте в руки оружие?

– Да, конечно. Более того, в другой стране я вряд ли возьму в руки оружие, только здесь. Потому что этот этнос мне знаком. Да, я грузин и этого не отрицаю. Но мне не чужды русский язык, русский мир, русская культура. Я вырос в стране, которая была многонациональна. Никто не говорил, что Грузия должна быть для грузин. Я это всё видел – и это приводит к очень плохим последствиям.

– Как вы смотрите на российско-грузинские отношения?

– Они преодолимы. Когда в Грузии придёт один человек и скажет, что пора снять розовые очки и понять, что мы не вернём Осетию, мы не вернём Абхазию. Нужно к этому реально подойти и признать. Так же как и Украина должна признать, что она потеряла Донбасс. Хотят жители вернуться или нет – это уже будет их решение. Но сегодня никто не горит желанием. Их куда больше устраивает даже ДНР, лишь бы не быть в составе Украины.

– Мне кажется, что элементарное нежелание быть в составе страны, которая ведёт себя как неродная, и желание сохранить свою идентичность – вот что было причиной войны. А не «фашизм на Украине», про который надо говорить крайне аккуратно. То, что в стране есть пять процентов зигующих маргиналов, не делает всю страну фашистской.

– Когда начинают рассказывать, – говорит Таймураз, – что они воюют с фашизмом, у меня лично это взывает улыбку. Хорошо, с каким фашизмом ты воюешь? Где ты его встречал за столько времени? Если ты его не встречал, то как ты с ним воюешь? Либо его нет, либо ты не с теми и не там воюешь.

Я допиваю своё пиво, Таймураз спокойно ждёт: если есть ещё вопросы, он готов отвечать; если нет – и не надо. Он явно не испытывает ни удовольствия, ни раздражения от своей роли. Ну, задали вопросы, ну, ответил. Его жизнь – где-то в другом месте. Точно не в воспоминаниях о том, какой он славный воин.

Он восстановил свой бизнес в Москве. Со странным чувством представляю, как он сидит, безупречный джентльмен, на каких-нибудь переговорах, и напротив его коллеги – наподобие его или чуть похуже джентльмены. И даже не подозревают, что перед ними «международный преступник» с гражданством «непризнанной террористической страны», отсидевший на подвале с неплохой перспективой остаться там навсегда, участвовавший в боях под Семёновкой, в боях в Ямполе, в боях под Дебальцево и в жуткой одиссее в донецком аэропорту. И все эти джентльмены – они думают о себе, что они – люди одного порядка, одного опыта. А они – сплошь и рядом сытые, взрослые дети, с ничем не подтверждёнными понтами.

Таймураз справа

Но это я так вижу. Таймураз наверняка ничего такого даже не думает. Зато подросший сын его, наконец, увидел отца воочию и смог его обнять. (Семён Пегов очень смешно рассказывал, как Таймураз при любых обстоятельствах вытребовал у военкоров скайп, чтоб поговорить с сыном. Он говорил с ребёнком при первой же возможности. Правда, у Пегова возникло ощущение, что сын этот у Таймураза не единственный. Но мало ли что там может показаться военкорам).

Новую жену Таймураз нашёл здесь, в Донецке. У новой жены уже имелась дочка на тот момент.

– Теперь у тебя есть приёмная дочь? – переспросил я.

– Это моя дочь, – ответил Таймураз очень мягко, но с таким убедительным ударением на слово «моя», что я, даже если б хотел, не стал бы эту тему продолжать.

И я спросил про другое. Указав на кафе, где сидели вполне себе сытые и довольные молодые люди, скорей всего, никогда не бывшие на передовой, я поинтересовался:

– А тебе не кажется обидным, что все эти жертвы и все эти смерти были… вот ради них? – я кивнул в сторону людей, – Они ведь ни за что и никому не благодарны.

– Это не ради них, – ответил Таймураз. – Вот смотри, у меня есть видео…

Он взял свой телефон и нашёл какой-то ролик. Там ополченец Таймураз – высокий, такой же, как и сейчас, спокойный, в идеально сидящей на нём форме, – из подвальных помещений побитой хрущёвки выпускает женщину и её дочку – они там прятались четыре дня, пока из города не выбили украинских силовиков. И вот мать и дочь выходят на свет, почти на ощупь, жмурятся, они очень удивлены и, кажется, счастливы. Насколько возможно быть счастливыми в таких обстоятельствах. Таймураз говорит им:

– Больше не бойтесь.

Честно говоря, я не слышу, что он там говорит, но, кажется, именно эти слова.

Захар Прилепин о событиях в Донбассе Украины

Захар Прилепин. ДОНБАСС , Апрель 2015 (часть 1)

Захар Прилепин. ДОНБАСС , Апрель 2015 (часть 2)

Захар Прилепин. ДОНБАСС , Апрель 2015 (часть 3)

Более подробную и разнообразную информацию о событиях, происходящих в России, на Украине и в других странах нашей прекрасной планеты, можно получить на Интернет-Конференциях , постоянно проводящихся на сайте . Все Конференции – открытые и совершенно безплатные . Приглашаем всех просыпающихся и интересующихся…

Иной раз Захарченко может показаться строгим, даже угрюмым. В душу человеку лезть - последнее дело, но мне кажется, что для Захарченко его мнимая угрюмость - всего лишь попытка не разочароваться в очередной раз. Подпустишь человека близко - начнёшь верить ему. Начнёшь верить - потом снова будет больно обманываться. Зачем? Лучше даже не начинать: держать всех на расстоянии.

Отсюда свойское, тёплое человеческое чувство к своим бойцам, к «личке», к военным - к тем, с кем воевал. Тут же всё проще. Тут не надо решать вопросы о траншах, разделах, вкладках и выкладках, где неизбежно маячат какие-то интересы, чьё-то назойливое лобби, чья-то корысть.

Эти ребята были рядом, когда стреляли, когда очень сильно стреляли, когда стреляли так, что, казалось, выжить не было никакой возможности.

…С военкорами - та же история.

Несколько раз видел, как по-свойски, по-братски общается Захарченко с Женей Поддубным.

Много после Захарченко, посмеиваясь - когда он смеётся, лицо у него сразу становится открытым, почти детским, - так вот, посмеиваясь, рассказывал, как влетели с Поддубным под жуткий обстрел.

Ночью, в грязи, с разлёту едва не врезались в другую подбитую машину.

(Захарченко тогда, выскочив на улицу, наступил на мину - «Закрыл глаза, считаю: раз, два, три, четыре… Открыл - не взорвалась»).

Но даже под жутким обстрелом вся его команда быстро сориентировалась, бойцы вычислили, откуда ведётся огонь, дали координаты своей артиллерии.

…Когда уже всё закончилось и добрались к месту следования, Поддубный явился с восемью бутылками коньяка (команда, снимая стресс, давилась одной бутылкой палёной водки, а тут - такое).

Тостовал тогда Поддубный примерно следующим образом (за точность текста никак не ручаясь, пересказываю с пересказа Захарченко): «Ну вы, ребята, даёте. Всякое видел в Чечне (и далее везде - прим. З.П.), но чтоб под таким обстрелом - и так чётко работать…»

Когда в минуту благодушия Захарченко рассказывает о подобных моментах - кажется, что он говорит про самые счастливые минуты жизни.

Возможно, так оно и есть.

Причём, в минуту откровения, он вдруг признаётся: «Ну какой я военный - никакой я не военный. Так, пришлось заняться по случаю».

Другие, более сведущие люди говорят другое: Захарченко до такой степени военный, что вы даже не догадываетесь. Потом как-нибудь узнаете.

Ну, не важно. Пока не важно. Историки будут разбираться.

В Донецке маревное солнце, жара-жаровня, ощущение мира и благости на улицах, и всё это - такое обманчивое.

Последний месяц идёт покушение за покушением на самый ближний круг Захарченко, на самых заметных людей из числа легендарных ополченцев.

Только что была попытка покушения на самого Захарченко. Только что едва не взорвали Моторолу (вместе с беременной женой - и когда приводили в действие взрывное устройство, видели, с кем он). Только что подорвали полковника, выходца из России - фугасом. Только что обстреляли другого офицера высшего звена в машине - успел упасть на пол, выжил, но ранило его жену, ехавшую в той же машине. Только что один из самых первых ополченцев, бывших при Захарченко с самого начала, вышел из дома за хлебом, оружия не взял - и его выкрали. Тело подбросили через неделю: страшно пытали, профессионально отрезали голову.

(Может ли Донецк ответить действиями своих диверсионных групп? Конечно. Но не делает этого. Порой в последнее время война между донбасскими и киевскими напоминает мне советские фильмы про Гражданскую войну, где белые способны на любую подлость и зверство, а красные - честны, чисты, упрямы и принципиальны. И пусть им сравнение с белыми не льстит. Разрушители памятников, неугомонные люстраторы, тати ночные, держатели бритоголовых батальонов, неустанно стреляющие по мирным кварталам - никакие они не белые).

То, что при всём при этом никакой «охоты на ведьм» в Донецке даже не предвидится, никто не запихивает людей в урны, по улицам не ходят маршем бешеные молодчики и доносчики не пишут миллион доносов в месяц, - просто потрясает.

Всего этого нет до такой степени, что никто не в состоянии оценить ситуации.

Не очень понимаю, как в Донецке умудряются выдерживать такое равновесие, невзирая на, и на, и на.

Каждый вечер, когда я ложусь спать, я слышу жесточайшую канонаду. Могу спросить в блоге: дончане, где? Они спокойно отвечают: там-то. А могут ответить так: у нас.

И никаких криков, никаких истерик.

В городе работают диверсионно-разведывательные группы, окраины города под постоянным обстрелом - и при этом стопроцентная выдержка.

…Хотя, может, я знаю одно из объяснений.

Едем по улицам Донецка - я в машине Захарченко.

Захарченко за рулём.

У него открыто окно. Всю дорогу.

Мы едем полчаса или даже больше, Донецк огромный - и мы почти весь его пересекаем.

Сотни людей видят главу: глава за рулём, глава не прячется.

Многие улыбаются. Кто-то машет рукой. Но тоже без экзальтации, по-донецки: выдержанно и достойно.

Спокойствие определяет, конечно же, не только этот элементарный факт: главный едет за рулём, показывает, что донецкие в своём городе хозяева и бояться тут нечего. Нет, тут надо брать шире: само поведение главы диктует модель поведения всему его окружению.

Но начинается, как всегда, с личного.

…Хотя мне, признаться, не очень нравится, что он так себя ведёт.

То есть по совести - нравится, а рационально я понимаю: не надо бы.

В машине у Захарченко постоянно играет музыка.

Кто-то делает музыкальные сборки главе.

Мотороле, заметил я, собирают славные песни из Басты, 25/17 и Дигги.

У Захарченко - казачьи, Градский, Розенбаум… и ещё песни про эту войну пацанов из его «лички» и даже музыкальные сочинения одного высокого управленца из донецкой администрации, тоже отвоевавшего своё.

На самом деле все очень достойные песни: я был удивлён.

Поставили Кобзону - он вообще ошалел, неужели это здесь написано?

Помню ситуацию, когда Захарченко и Саша Скляр за одним столом пели военные и народные песни. Причём на классический текст многих песен у Захарченко имелись свои варианты - длиннющие, бесконечные куплеты, и он их помнил наизусть.

Пел, правда, несколько мимо нот, но какое это имеет значение. По нотам пел Скляр.

Отчего-то мне симпатично это дружеское стремление друг к другу людей поющих и людей воюющих.

Ожидаемые совместки Моторолы с Диггой, его дружба с Глебом Корниловым, его неизменное присутствие на всех концертах славных представителей рок-н-ролла в Донецке - от группы «7 Б» до Чичериной и Вадима Самойлова (на 25/17 Моторола специально ездил в Ростов, кстати). И Захарченко с Кобзоном на одной сцене, их приятельство, и этот славный момент, когда они в обнимку со Скляром поют «На поле танки грохотали»… - я всегда чувствую в такие минуты, что происходят правильные вещи.

Что мир на своих местах.

Молодая поросль в Донецке просит отменить комендантский час.

Говорят: а как же рождаемость? Нам же надо встречаться.

Захарченко смеётся: всё наоборот.

Последний год рождаемость в Донецке растёт огромными рывками, всем на удивление.

Наверняка комендантский час тут отлично сказывается.

«Слушай, Ань (Свет, Оль, Ксюх, Кристин) - без десяти уже. Не успеешь. Оставайся у меня. Я тебе на полу постелю. А то задержат ещё, допросы, то-сё. Не бойся, всё будет нормально».

«Слушай, Жень (Коль, Петь, Гриш, Алёш) - без пяти уже. Не успеешь. Оставайся, наверное, у меня. Я тебе на полу постелю. Только чур, без этих всех шуток».

А не было бы комендантского часа - пошли бы в клуб. Плясали бы до утра. Напились бы. Никаких бы сил не было бы ни на что.

Похоже, надо писать работу в демографический сборник: «Положительное влияние комендантского часа на динамику рождаемости: опыт Донецка».

В клубах и ресторанах, впрочем, если договориться, можно просидеть всю ночь - ровно до отмены комендантского часа. Главное, не выходить на улицу.

Мы заехали как-то с главой в один из таких ресторанов в час ночи, заказали свиных ушей и просидели до четырёх.

К нам подъехали мои знакомые ополченцы, нужно было обсудить одну тему. Оказалось, что ополченцы так долго ждали аудиенции, что немного себе позволили.

В течение первых пяти минут был уверен, что глава их немедленно выгонит из-за стола: в таком виде явиться разговаривать.

Но произошло нечто удивительное.

Он просто спросил у них, где они воевали, уточнил некоторые подробности и тут же стал обсуждать заявленную тему невзирая на состояние некоторой расфокусированности у собеседников.

Для меня это было проявлением и демократизма, и профессионализма сразу.

«Ну позволили, ну чего теперь. Тема есть - будем решать. Передо мной сидят бойцы - с бойцами можно говорить».

Не сделал ни одного замечания.

Сам был кристально трезв при этом.

Пришла идея отпраздновать мой день рождения на передке.

Бате очень понравилось.

Не уверен, что понравилось его «личке», но он всё равно с передовой не вылезает (он там, как я понимаю, успокаивается), так что я за собой особой вины не чувствовал.

- …В виду противника. Накроем белые скатерти, - засмеялся Захарченко и тут же вспомнил какую-то цитату из «Трёх мушкетёров» про тот самый обед на бастионе Сен-Жерве.

Я, конечно же, тоже помню этот отличный момент в книжке.

«Я держу с вами пари, - начал Атос, - что трое моих товарищей - господа Портос, Арамис и д’Артаньян - и я позавтракаем в бастионе и продержимся там ровно час…»

«Куда мы идём?» - сделал он вопрошающий жест.

Атос указал ему на бастион.

«Но нас там ухлопают».

Атос возвёл глаза и руки к небу».

Захарченко, кстати, «…мушкетёров» и ещё пяток романов Дюма именно что не смотрел, а читал; равно как и «Войну и мир», «Тихий Дон» и «Живые и мёртвые», которые помнит в подробностях и порой по цитатам.

Литературные аллюзии работают, оказываются, и в логове сепаратистов.

Вот ведь.

Киевские оранжисты будут втайне удивлены. Впрочем, киевские оранжисты воспитаны на других книжках.

Нас было чуть больше, чем четверо, но компания отличная.

Дмитрий, Виктор, Костя, Сергей, Саня.

Мы рассмотрели позиции нашего надоевшего хуже пареной репы неприятеля в бинокль.

Захарченко подарил мне казачью шашку - и тут же показал, как ей пользоваться: от несчастного дерева остался один остов - шашкой он работает профессионально, причём раненой рукой.

Накрыли по-солдатски принесённые с собой деревянные столы - тушёнка, хлеб, соленья, водка - и приступили.

Оттостовались все, и я в заключение.

Обсудили все темы и пришли по каждой к соглашению.

Ещё раз полюбовались видами.

Через полчаса по этому месту начали долбить.

Столы наши в щепки, стриженое деревцо вырвало с корнем.

Но мы уже уехали.

Извините, кто не успел. Спасибо за салют.

Мне давно уже надоели «серьёзные люди».

Люди, не способные к свободному жесту. Люди, так часто просчитывающие все плюсы и минусы, что у них начинают отмирать мышцы лица - на месте людей остаются говорящие манекены.

Иногда эти манекены даже умеют улыбаться.

Но они сдадут любую идею, любого ближнего и дальнего за «целесообразность» и прочую «политику».

Я устал от пустого пафоса, и устал от пересмешек над любым пафосом.

Мне надоели люди со «своим мнением», у которых нет ничего, кроме «своего мнения», - ни одного поступка за душой.

И мне очень нравится, когда живой жизнью, пафосом и правдой насыщен воздух: нарезай и ешь.

Нарезаем и едим.

Здесь этого предостаточно.

Всю историю с Донецкой республикой, со свободным Донбассом, с Новороссией и со всеми прочими входящими и исходящими придумали разные люди, и все они молодцы, одним - земля пухом, другим - дай Бог здоровья.

Но сейчас во главе этой истории стоит один человек. Я всё время чувствую, как ему ужасно надоело быть «серьёзным», быть в их «правилах», быть в «системе координат».

На передок бы, и забыть про это про всё.

Но ему - отвечать. На нём - миссия. Иногда это ещё называется: крест.

У меня мечта: я хочу, чтоб у него получилось.

Здесь будут рождаться дети. Здесь продолжится русский мир. Здесь помнят, что именно нам завещали правильные русские книжки и правильные русские песни. На какое-то время жизнь здесь победила «политику».

Вокруг суетятся какие-то люди и приговаривают: ты разочаруешься, вы проиграете.

Чудаки! Мои сегодняшние иллюзии всё равно выше всех ваших разочарований.

Мы сидим на самом краешке, ломаем хлеб, пьём и говорим. А вы смотрите за нами.

Вот и вся разница.

23 июля глава ДНР во время очередного объезда передовой попал под обстрел. Со стороны ВСУ били из гаубиц и миномётов калибра 120 мм.

«В этой связи я и сам хочу задать вопрос: откуда эта техника на линии разграничения?» - задался Захарченко риторическим вопросом.

Глава ДНР был легко ранен осколком (в районе виска).

Украинские СМИ тут же отчитались, что Захарченко доставлен в больницу с тяжёлыми ранениями.

Но на другой день глава ДНР уже участвовал в мероприятиях.

По поводу традиционной спешки украинских блогеров и журналистов коротко сказал: «Не дождётесь».

Письма из Донбасса. Письмо второе. Анна

Ждал её в совершенно пустом кафе посреди солнечного Донецка . Потом курил на улице, сидя на приступочках. Подъехало тонированное такси, и я откуда-то сразу догадался, что она там. Но целую минуту из машины никто не выходил.

Я смотрел на такси: ну, выходи уже, я тебя узнаю, уже узнал, Анна Долгарева. Хотя не видел её ни разу, только стихи читал, удивительные. Нет – и всё, стоит себе машина, не шелохнётся. Думаю: подвела тебя твоя интуиция, парень. Отвернулся. Но сам всё равно кошусь на авто: неужели ошибся?

Совсем разуверился уже – и вдруг вышла. Чуть неуверенная в своих движениях, как человек, вдруг после долгой темноты оказавшийся на свету. Присела рядом.

– А я сигареты не взяла. Думала, в кафе нельзя.

– В кафе нельзя, – говорю, подавая сигарету.

Она была вся в чёрном. Майка, брюки – чёрные. Сигарету держит как-то по-женски, не очень естественно.

Большую часть войны Аня провела в Луганске . В Донецке она недели, что ли, две или три – в Луганске сейчас стреляют меньше, а она старается всегда быть там, где стреляют. Вообще Анна журналистка, поэтому и ездит туда, где бомбёжки. Сто раз уже видела всё это – и всё равно едет.

– Не страшно? – спросил потом.

– Я же приехала сюда умереть.

Она произнесла эти слова так, что почти невозможным образом в них не осталось ни пафоса, ни позы. Но она всё равно улыбнулась, словно извиняясь, что приходится так отвечать.

«Друг мой, друг мой
(друже),
когда вы развернёте на нас оружие
(коли запалає сніг),
промедли пару мгновений
(помовч хвилину)
и вспомни меня
(звернися до мене),
И помни, что куда бы ты ни стрелял
(пам‘ятай, коли будешь стріляти),
у тебя под прицелом будет моя земля
(перед тобою будуть зморщені хати),
у тебя под прицелом буду я – растрёпанная,
с чёрным от боли лицом, как эта земля
(пам‘ятай, моє сонце, коли ти стрілятимеш,
бо стрілятимеш в мене, куди б не стріляв).
Потому что я – эта земля и её терриконы,
и её шахтёры , взявшиеся за оружие.
(пару хвилин зачекай,
а потім все одно,
все одно стрілятимеш в мене, друже)».

Это она, её стихи. Давайте я сразу выложу все карты, чтоб никаких театральных пауз не делать. Анна Долгарева – поэтесса, родом с Украины, но последнее время жила в России, работала там, обживалась как-то. Выпустила книжку стихов, ездила время от времени по России – выступала как поэт, имела свою толику успеха и узнаваемости.

У неё был парень, она его любила. Когда началась война, парень пошёл в ополчение воевать. И его убили. Она бросила всю свою прежнюю жизнь и переехала на войну. И с тех пор она на войне.

Я знаю несколько аномальных историй, связанных с чем-то подобным: люди бросают свою жизнь, рвут все связи и оказываются в Донбассе . Чаще всего это мужчины, но несколько женщин я тоже знаю.

Но только одна из них – прекрасный поэт. Это Аня. Стихи здесь будут только её. Они тоже часть рассказа. На самом деле куда более важные, чем все остальные слова.

Встречаются осенью, детскую площадку заметают листья,
со временем выцветает смех, и глаза, и лица,
узнают друг друга не сразу,
настороженно курят,
переглядываются, словно враги.
при жизни не протянули бы друг другу руки,
но теперь они на другом берегу реки,
и текут облака, и ревут быки.
сколько лет дружили они и сколько лет воевали,
под осколками мин, под дождём из стали,
сколько лет до того дружили,
покуда жили,
а не из последних сил выживали.
вот стоят они на детской площадке, как стайка детей,
на другом берегу реки, на перекрёстке путей,
и кто-то говорит: «а помните, мы здесь были
вот в таком же холодном, пронзительном октябре,
и звенящий воздух, затянутый нитками пыли,
розовел, как живой, на заре».
и тишина проходит, лопается печать,
и начинают они говорить и звучать,
и смеяться, и вспоминать былое,
и совсем не говорить про войну,
словно это братство так и было единым,
и летят листки по теням их длинным,
и вода течёт сквозь лёгкую пелену
вечернего тумана, сквозь сияние и тишину.
раздвигаю пальцами воздух, ни пятнышка не найду.
«а помните, ребята, в одиннадцатом году…
а помните, в лес выбирались, а помните, как…»
вдалеке ревут быки, замыкается круг.
дай мне сигарету, мой старый враг,
дай мне сигарету, мой старый друг.

Наверное, такие вещи нельзя говорить, но я скажу. Поэзия способна оправдать многое. Поэзия, смею наивно надеяться я, один из самых лучших адвокатов на любом Страшном суде. Ну ладно, если не на Божественном, то уж точно – на человеческом.

Если о времени сложены стихи и песни, если время породило эпос – значит, оно удалось, оно останется, его запомнят. Даже если посреди этого времени выросла, как самый страшный сорняк, война, тем более, гражданская.

Тут я перестаю что-либо понимать. То есть, я что-то слышал про ролевиков, но никогда с ними не встречался и всю жизнь думал, что это какие-то подростки, штурмующие кусты с деревянными мечами.

– Ролевики – это не только те, кто с мечами бегает, – поясняет Аня. – Это субкультура, это тусовка, это общение людей, которые знакомятся через ролевые игры, через каких-то общих знакомых. Не все они постоянно играют в ролевые игры. Многие выезжают на игры раз в год, раз в два года.

– А как эти игры выглядят?

– Некоторые действительно выглядят так, что люди бегают с муляжами оружия. Но бывают игры не только по Толкину, бывают по Гражданской войне, и по Желязны, и по Агате Кристи. Господи, по чему только не бывают.

– Ты всю эту литературу читала? Она тебе нравится?

– Да, конечно. В наших кругах очень любят фантастику, фэнтэзи.

– И что, это действительно очень увлекательно?

– А Лёшка… что он был за парень, как выглядел?

– Рост – 195, худой и с длиннющими волосами, зелёными глазами, очень правильными чертами лица, низким голосом и с какими-то очень детскими жестами, мимикой. Хотя на самом деле он был очень заморочен на гиперответственности.

– Какое у него было образование?

– Мехмат.

– А почему «левый»?

– Потому что структурализм – жизненная философия среди ролевиков. Плюс примат государства над человеком в его понимании. Плюс экономическая точка зрения. Ему казалось, что жить для себя в том смысле, что неважно, что будет с государством, важно, что будет с тобой, – это позиция бактерии, вируса…

Она недолго молчит, что-то вспоминая.

– В общем, мы с ним так и не поверили, что друг другу всерьёз нужны. Я уже постфактум узнавала, что он был готов переезжать за мной в Питер, но решил, что я не проявила достаточной заинтересованности. Так мы разъехались. Он не продолжил общение, ушёл из всех соцсетей. А потом позвонил мне уже с войны.

– Он пошёл воевать в середине июля. Приехал на поезде, тогда ещё поезда ходили в Луганск.

Он собирался поехать в июне, но подобрал птенца стрижа и выкармливал его. Птенца стрижа нужно выкармливать сорок дней. Он выкормил стрижонка, а потом поехал на войну. Его взяли в батальон «Заря», в артиллерию.

Сначала его вообще брать не хотели, потому что он действительно странно выглядит: очки, длинные волосы, худой. Потом спросили: «А ты кто?» «А я математик-программист». «О, это же вычислитель в артиллерии».

Там реально не было никаких книжек, лишь пара человек, добровольцев из России, которые что-то знали, что-то умели и показали. Потрясающе! Я вообще не знаю, как они тогда умудрились Луганск удержать. На Металлисте стояла его батарея во время августовских страшных боёв. Там было две батареи. Потом, когда я уже после его смерти приехала, мне рассказывали, что вторая батарея страшно мазала, «а вот наша не мазала, потому что у нас Паганель был вычислителем». Позывной его был – Паганель.

Он погиб 26 марта 2015 года. В Лутугино под Луганском . К тому времени он уже командовал батареей, был капитаном. Хвост пришлось обрезать – обменять на капитанские звёздочки.

А потом его уволили задним числом ... Есть такая команда сверху: минимум боевых потерь. Поэтому избавляются от погибших задним числом. После активных боёв порой озвучиваются такие низкие цифры жертв – оттого, что мёртвых увольняют .

Я сижу у окна, в пасть гляжу фонарю.
мой возлюбленный благословен, – говорю,
и мне чудится за спиной у меня движенье.
И земля, на которой его шаги, –
не остави ты нас, сохрани, сбереги,
и трава, что была под ногами его и тенью.
Жгу свечу на окне – заходи же, мой гость.
Будь же благословен его рыжий хвост
и лукавый прищур его, и большие ладони.
Будь же благословенна его родня,
(я не знаю, в неё ли включат меня,
мой невенчанный вечный жених бездомный).
Будь же благословенна весна и трава
и земля уготованная – два на два,
где мы тесно уляжемся рядом, словно впервые.
Будь же благословен. Не скажи «прощай»,
лучше крепче держи меня, не отпускай,
пока мы идём сквозь вороний грай
по-над пропастью, и колосья ржи вокруг золотые.

Сначала, когда первый раз прозвучало «Лёшка», она чуть не заплакала. Но как-то быстро, и, показалось, уже привычно взяла себя в руки. Мы заказали ещё по мохито, уже алкогольного. Она предложила; хотя тут куда лучше подошла бы водка . Но... было бы странно, да? Купить водки и, чокаясь, её пить. И вот мы сидели и тянули этот дурацкий мохито из трубочек. И всё время курили.

– Родители у него остались?

– Мать в Одессе.

– Ты её не видела?

– Видела. Она тоже была на похоронах.

– Какая она?

– Странная женщина. Последний год он не хотел с ней общаться. Как я поняла из его слов, его мать очень истеричная и непоследовательная женщина, которая очень хотела, чтобы он был при её юбке.

– Обычная мама… Ты так и не приехала к нему?

– Самое удивительное: нет. Сначала он говорил, чтобы я этого не делала, потому что опасно. Потом говорил – подожди, мне отпуск буквально через неделю дадут, я сам приеду к тебе в Питер. Я решила ждать. И этого себе никогда не прощу...

– Ты приехала на похороны и решила остаться здесь?

– После похорон я вернулась в Питер, раздала вещи, уволилась с работы...

– Где ты работала?

– Копирайтером на одну московскую компанию, которая игрушками занимается.

– И поехала в Луганск.

В город пришла война.
В город ложатся мины.
В городе разорвало водопровод,
и течёт вода мутным потоком длинным,
и людская кровь, с ней смешиваясь, течёт.
А Серёга – не воин и не герой.
Серёга обычный парень.
Просто делает свою работу, чинит водопровод.
Под обстрелом, под жарким и душным паром.
И вода, смешавшись с кровью, по улицам всё течёт.
И, конечно, одна из мин
становится для него последней.
И Серёга встаёт, отряхиваясь от крови,
и идёт, и сияние у него по следу,
и от осколка дырочка у брови.
И Серёга приходит в рай – а куда ещё?
Тень с земли силуэт у него чернит.
И говорит он: «Господи, у тебя тут течёт,
кровавый дождь отсюда течёт,
давай попробую починить».

– Что мне запомнилось? – переспрашивает она.

Запомнилось, как я приехала на первое интервью. Бабушка из Новосветловки – там очень долго стоял батальон «Айдар» . Эту бабушку избили двое «айдаровцев» до такой степени, что она потеряла зрение. Причём избили её из-за совершенно нелепой и мутной темы. Дело в том, что у неё во дворе её знакомые поставили джип, но вытащили из него аккумулятор. И эти «айдаровцы» били её, чтоб она сказала им, где аккумулятор. А его просто не было, его забрали…

И вот этот первый разговор произвёл на меня ужасное впечатление. Потом уже были моменты, когда, скажем, неподалёку от Троицкого мы были на передовой, мины совсем рядом летали, но даже тогда не было такого ужаса. Потому что, блин, эта бабушка – она маленькая и худенькая, как воробушек, с абсолютно белыми глазами и с котёночком на руках. Плачет, ходит на ощупь...

– Что местные жители говорили про «Айдар»?

– Ничего цензурного. ВСУ многие жалеют, мол, ребята по призыву пришли. А про этих… Кстати, в Новосветловке ВСУ и «Айдар» перестреливались. В библиотеке сидят айдаровцы, в школе вэсэушники. Спускается ночь – и они начинают друг с другом внезапно перестреливаться. Такое было.

– А среднестатистический наш ополченец – какой он? Взгляды, привычки, характер? Коммунист, анархист?

– Всё это очень эклектично. Много мужиков, которые всю жизнь работали на шахте, и тут к ним пришли. И они взяли в руки оружие и отправились воевать. Преобладают именно шахтёры. Многие из них как бы типа за казачество, но если копнуть поглубже, то окажется, что этот казак – за СССР и за коммунизм. В общем, они просто не заморачиваются на этот счёт.

– Как, по твоим наблюдениям, сегодня чувствуют себя ополченцы? Не устали они?

– Ещё в мае всё было жёстко – у нас, говорили ополченцам, нет никаких боевых действий, мы не имеем права на ответку. Помню, мы на передовой, в роте AC/DC, по нам бьют и… ничего.

– Есть такая рота?

– Да, там командир роты Вася AC/DC – он большой поклонник этой группы. И там везде эта AC/DC – на бронетехнике, на машинах, на мотоциклах… И сам Вася дежурит по штабу и орёт в рацию матом, чтобы не смели давать ответку. «Ну как же, по нам же лупят!» – «Нельзя! А кто даст ответку – под трибунал пойдёт!». Сейчас ситуация немного поменялась.

– У тебя есть знакомые, которые сюда приехали из России?

– Да. Есть знакомый питерский ролевик, он к тому же менеджер среднего звена. Он послушал, как я рассказываю про Луганск, и в августе 15-го сорвался и тоже оказался здесь. Пошёл в батальон «Ермак», он стоял под Первомайском на передовых позициях ЛНР . Потом батальон расформировали, но он остался в Первомайске в полиции. Вообще, это по сей день передовая, город наполовину разрушен.

– И как он мотивирует свой переход?

– А что, говорит, я в Питере забыл?

– Ты сама прожила в Луганске чуть ли не год?

– Потом решила, что там ты уже всё знаешь, и решила перебраться в Донецк?

Всё это время, целый год, тихая, невысокая и очень женственная Аня жила одна в квартире, снятой за три тысячи рублей в месяц, работая журналистом и военкором. И появляясь время от времени в социальных сетях .

Сегодня её блог представляет собой удивительную, болезненно действующую на меня, но местами очень остроумную (и оттого ещё более болезненно действующую) смену постов – попеременно о бомбёжках, «двухсотых», «трёхсотых» и следом о жизни её котёнка по имени Феликс. Котёнок то болеет, то выздоравливает, с ним всё время что-то происходит. Он самый важный человек в жизни Ани.

– Феликс? – спрашиваю я. – В честь Дзержинского?

– Где ты его нашла?

– В луганском приюте. Я его увидела в ленте «Вконтакте ». Он сидел с очень надменным лицом – и я поняла, что нет мне жизни без этого котёнка. Я сразу же позвонила и сказала, что давайте мне прямо сейчас котёнка. Мне было очень плохо тогда. Я даже ложилась в больницу, в неврологию, и месяц лежала с тяжёлой депрессией.

– Здесь?

– В Луганске. Я и сейчас на антидепрессантах.

– Они помогают?

– По крайней мере, они делают жизнь приемлемой, без желания каждый день вскрыть вены. Вот... И взяла котёнка. А женщина у меня спрашивает по телефону: «Почему вы так торопитесь, почему сейчас? Это подарок?» – «Нет, я беру себе. Срочно».

– По Харькову не скучаешь?

– Скучаю и по Харькову, и по Киеву , и по Одессе. Я же автостопщица, я очень много поездила по Украине.

– Вот как… Социофоб-журналист, и особенно социофоб-автостопщик – это, конечно, не рядовой случай.

– Разговаривать с человеком, когда он подбирает тебя, просто: он уже не против общения.

– И что, никогда ничего плохого не происходило?

– Нет, от меня, наверное, идёт какая-то уверенность. Я долгое время занималась ножевым боем, у меня при себе нож. И этот факт уже несколько защищает... Нет, один раз мне пришлось его достать, но не воспользоваться. Просто сказала: чувак, давай разойдёмся миром.

– Поверил?

– Наверное, как-то чувствуется, что не побоюсь воспользоваться.

Я смотрю на неё. Наверное, я чего-то не понимаю. Потому что я чувствую всего лишь, что это очень добрый человек.

– Какие у тебя планы? Будешь тут до конца войны?

Она пожимает плечами, словно не знает ответа. Но тут же отвечает:

– Боюсь самое важное пропустить. Никуда пока не собираюсь.

– Как тут люди живут? – спрашиваю я.

Мы немного говорим про то, что в Донецке очень много кафе и магазинов, и салонов, и новые рестораны открываются чуть ли не каждую неделю, и можно покупать корма для животных, и вообще здесь идёт вполне себе светская жизнь, в которую не поверишь, пока здесь не окажешься.

В эту минуту к нам на веранду приходит гитарист из кафе и подключает гитару уже здесь. И тут же начинает играть. Нам приходится ретироваться обратно в помещение.

– Но если пообщаться с людьми в том же посёлке Весёлом… – говорит Аня.

– Что они тебе говорят?

Аня некоторое время раздумывает, чуть морщась, словно пересказывать ей всё это не очень хочется. Но отвечает всё равно.

– Там про одну женщину сосед рассказывает, как 1-го числа такого-то месяца убило её сына, потом 17-го убило её мужа, а 21-го, говорит этот мужчина, он заходил к ней, и тут начали стрелять. «Я сказал ей, чтобы уходила в подвал, но она не ушла, и ей голову оторвало. И 11 дней мы не могли оттуда её унести, потому что стреляли. Ну и когда уже забрали, она была уже вся объедена собаками». И это всё очень спокойно рассказывается...

– Ты считаешь, что Россия должна была ввести войска?

– Введение войск – это был бы гуманный шаг. Это особенно хорошо было видно и слышно, когда я была в Горловке .

– Совсем недавно?

– Совсем недавно. По нам стреляют украинцы. Стреляют, стреляют, стреляют. Стреляют, стреляют, стреляют. Два часа подряд... Тут вдруг отвечает наша гаубичная батарея. После этого тишина. Всё.

Для тех, кто погиб в бою,
есть специальный рай,
где не надо просыпаться по крику «Вставай»,
где вражеская не прёт пехота,
не утюжит прицельно арта,
где нет дурака-замполита,
штабных бумаг,
вообще ни черта
из земного страшного;
и в обед борщ с картошкой жареной вместо галет.

В какой-то момент
он стучит по столу специального ангела такого в погонах,
строгого ангела, увиденного впервые,
говорит: да сами е*итесь тут в этом сонном
омуте; я требую увольнительную на боевые.
Ангел что-то чертит в блокноте пальцем.
Он говорит: я понимаю,
вам неважно, кто там у меня остался,
но имейте ж совесть, мать вашу в рот,
там же до сих пор-то война идёт.

Ему вежливо объясняют: всё это не по правилам,
как бы самого окончательно не угробило.
Понимаете, говорят ему, мёртвые там ничего не могут,
это не я придумал, не сердитесь вы, ради бога,
просто у вас там совсем ничего не будет,
ну зачем вам всё это видеть,
как цветком распускается мина,
как гибнут люди,
вы ведь уже разучились быть, любить, ненавидеть,
то есть, когда ваши там будут с жизнью прощаться,
вы вообще не сможете ну никак вмешаться.

Он стучит по столу,
разбивается чашка,
у ангела порезаны пальцы.
В крови у него пальцы,
и ангел крылом машет,
бормочет под нос: «да чёрт с ним».
Следующий кадр: терриконы,
на заднем плане поля весенние,
пехота идёт в наступление,
миномёт пашет,
молодой парень над ухом слышит
непонятное бормотание и удар,
словно сзади толкнули:
обернуться необходимо.

Оборачивается,
и пуля пролетает мимо.

Нам кажется, что мы знаем, о чём мечтает и о чём может говорить, как о самом важном всякая женщина. Едва ли мы ожидаем, что молодая женщина вдруг скажет:

– Есть надежда, что мы отобьём Авдеевку.

Война на Украине как часть мирового кризиса (отрывок)

Кто такой Арсен Аваков и Антон Геращенко

Более подробную и разнообразную информацию о событиях, происходящих в России, на Украине и в других странах нашей прекрасной планеты, можно получить на Интернет-Конференциях , постоянно проводящихся на сайте «Ключи познания» . Все Конференции – открытые и совершенно безплатные . Приглашаем всех просыпающихся и интересующихся…

Захар Прилепин

Письма с Донбасса. Всё, что должно разрешиться…

© Захар Прилепин

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

Эта книга про Донбасс и за Донбасс.

В этой книжке нет или почти нет меня: мой личный Донбасс останется за кадром.

Моя роль здесь – слушатель и наблюдатель.

Главные персонажи книги – те, кто пережил эту историю и сделал её сам.

Часть первая

Pro Донбасс

На Донбассе купола церквей – тёмные. Гораздо темнее, чем в большой России, здесь.

Тёмное золото, будто бы замешенное с углём. Едешь на машине по Донецкой народной республике – и видишь: то здесь, то там вспыхивает тёмный купол.

Очень много разрушенных православных храмов. Наверное, надо пояснить, что стреляют по ним с той стороны – артиллерия, миномёты или танки Вооружённых сил Украины.

Порой храм стоит на открытом пространстве, его видно издалека, как единственный головастый цветок на поле.

– Это не случайное попадание, – говорит мне мой спутник. – Часто осмысленно били именно в храмы.

Если быть точным: только на территории Донецкой республики разрушено во время войны семьдесят православных храмов. Пусть кто-нибудь попытается доказать, что это случайное совпадение.

Мы выехали с утра в компании главы Донецкой Народной Республики Александра Захарченко в кои-то веки не по делам боевым, а с мирной целью – вручить ключи от новых квартир жителям Дебальцево: там возвели 111 новых, очень симпатичных, домиков.

Неожиданно звонят на мобильный заместителю главы, с которым мы едем в его потрёпанной «Ниве». Есть информация, что по дороге может быть покушение на главу. Убить Захарченко – безусловная мечта для многих.

Информацию тут же передали главе и его начальнику охраны. Надо было отменять поездку.

Через три минуты от Захарченко передали: нет, едем. Просто сменим маршрут.

Маршрутов всегда закладывается несколько, каким именно поедет глава, не знает до последнего момента почти никто, или вообще никто – потому что за минуту до выезда сам Захарченко может принять новое решение.

В этот раз решение его – парадоксально. Мы должны были ехать в Дебальцево, делая серьёзный крюк, – чтоб держаться подальше от передовой. Но Захарченко то ли забавляется, то ли доверяет своему чутью: и мы летим по трассе, которая проходит ровно по передку.

– Вон дом видишь? – показывает мне зам главы. – Там украинские снайпера сидят. А вон их позиции… Вон в той зелёнке они тоже есть…

Но здесь нас, похоже, вообще не ждали.

На улице – солнечный декабрьский денёк, всё кажется безоблачным и мирным.

Я смотрю на купола и вспоминаю, где уже видел этот тёмный свет.

* * *

Захарченко не курит только под капельницей. Когда нас познакомили – он не курил.

Раздетый по пояс, лежал на диванчике, в комнатке за своей приёмной. Рядом, за столом, сидели врач и медсестра, тихие и тактичные женщины.

Подкапывала какая-то животворящая жидкость, сразу из двух банок.

Разговаривая, Захарченко время от времени недовольно поглядывал на эти банки, ему казалось, что всё происходит слишком медленно.

Потом я заметил, что ему так кажется всегда: жизнь должна двигаться быстро – нестись с такой скоростью, чтоб трава склонялась по пути.

Наконец, его отцепили от склянок, он быстро встал и начал одеваться в свою почти неизменную «горку», которая, ничего не поделаешь, идёт ему куда больше костюма и даже парадного кителя.

«Горка» была выстиранная, опрятная, но явно поношенная.

– Ты всю войну в ней прошёл? – спросил я. Прилюдно я буду обращаться к нему на «вы»; в неофициальной обстановке на «ты».

– А по ней видно. Зашитая-перешитая, подряпаная, потёртая. Её от пота, и от крови стирали. Когда в меня пуля попала, мне распороли штанину; потом зашили. И в берцах в этих я тоже всю войну проходил. Вот заплатку на берцах поставили – наши мастера сапожники.

Последний раз Захарченко был ранен в ногу, пуля прошла над самой пяткой – он заметно прихрамывает.

«Надо же, – думаю, – оставил старые берцы».

Не очень понятно: ходить в прострелянных берцах – это суеверие, или, что ли, бравада, или ещё что-то; может, просто берцы жалко.

– Поменяешь форму?

– Конечно, одену новую.

– Когда войны не будет?

Захарченко вешает на ремень нож, он всегда с ножом, и, быстро подняв взгляд, секунду смотрит на меня:

– Войны не будет? Будет. Как начиналась Вторая мировая? Тоже с таких вот непонятных конфликтов: то Польша, то Чехословакия, то Финляндия, то ещё что-то. А тут Донбасс, тут Сирия. Давайте смотреть правде в глаза. Мы сейчас врубимся по полной программе. Уже врубились. Исходя из опыта истории пройдёт два – три года – и мы сцепимся. Всё, что должно решиться кровью и железом, оно решится кровью и железом, и больше ничем. Ты не сможешь убрать из СБУ 70 % ЦРУшников без применения силы. Ты не сможешь убрать из их Минобороны всех заезжих советников. – Захарченко затягивает ремень, и уже по дороге в свой кабинет договаривает:

– Всё, что должно решиться войной, рано или поздно ею решится. Любая драка должна завершиться чьей-то победой или поражением. Если мы решим случившееся миром, то и я, и 90 % из тех людей, которые здесь остались, – все мы будем считать, что у нас украли победу. А те, которые там, – как они будут воспринимать нас? Если у них неправильное правительство, которое выбрало себе не тех союзников, и армия их неправильно себя вела, – это не может так закончиться, как сейчас. Мы с людьми на другой стороне – одной крови, и здесь не может быть выигравших и проигравших. Если ты нёс слова правды и проиграл – значит, возвращайся на другую сторону и стань победителем.

Я слышу в словах Захарченко противоречие: если нет выигравших и проигравших, то как можно стать победителем, но вместе с тем понимаю, что никакого противоречия здесь нет: потому что он не говорит о победе над собственным народом.

– Возврат в нормальную жизнь должен сопровождаться изменением ценностей, – быстро говорит Захарченко, у него вообще быстрая речь, он словно не поспевает за своей мыслью. – Невозможно понять, что ты сильнее, пока не определишь, что ты сильнее. Пока ты сапогом своим не наступишь на горло и не скажешь, что я сейчас могу своим сапогом передавить тебе шею, либо я убираю свой сапог и поднимаю тебя – живи. Только живи по нашим законам, воспринимай нашу правду. Не хочешь? Вали в ту Европу, которую ты себе выдумал. Свобода выбора. Это моё мнение. Я не знаю, правильное оно или нет. Победа может быть разной. Можно завоевать всю Украину. Но, может быть, этого и не нужно делать. Потому что взятие Харькова или Киева будет сопровождаться большими потерями мирного населения. И на фоне этих убийств мы будем восприниматься как захватчики. Но здесь, на своей земле, мы должны показать силу оружия. Мы выгнали их, показали силу, встали на границе, хотя могли идти дальше. Хоть вы и разрушили наш дом, мы не звери, мы не суки, мы не пойдём разрушать к вам. Но то, что ваши сорок миллионов ничего не смогли сделать с двумя миллионами – это серьёзная вещь, это повод для огромного психологического надлома у населения там. Это горечь унижения, поражения. Понимания, что они не с теми воевали, что выступали в роли карателей, убийц и мародёров. Вот это да.

– То, что ты говоришь, это… на грани жестокости.

– Я не был жестоким в апреле месяце.

* * *

На Донбассе мне приходилось бывать в самых разных качествах.

Сначала я ездил туда как военкор, и мои репортажи публиковали газеты с многомиллионными тиражами.

Потом я, назовём это так, всячески способствовал деятельности одного подразделения ополченцев.

Одновременно я занялся гуманитаркой, потому что не было сил на всё это смотреть, – и объездил на своём «Mitsubishi Pajero» весь Донбасс вдоль, поперёк, наискосок и обратно. Первый раз я заезжал на переполненном джипе и за мной шла забитая под завязку лекарствами «Газель», последний раз мы пригоняли уже три фуры плюс шла за нами бессменная «Газель», плюс ещё четыре гружёных джипа, и внушительная команда моих товарищей.

Потом, волею судеб, я начал работать в администрации Донецкой народной республики, при Захарченко, которого в первый год войны не знал.

Помню, сообщил об этом военкору Жене Поддубному, моему замечательному товарищу, он с доброй иронией кивнул, пряча фирменную свою улыбку.

– Ну, береги себя.

– Что он, совсем безбашенный? – спросил я, будучи наслышанным о поведении Захарченко и в ситуации боевых действий, и в их отсутствие тоже.

– Вообще, – коротко и веско ответил Поддубный.

«Славно», – подумал я.

Так что я начинаю путаться, когда пытаюсь подсчитать, сколько раз я въезжал на Донбасс.

Зато я знаю все смены в лицо на таможне в Изварино и все смены на таможне в Успенке.

Я знаю поимённо половину контрабандистов на границе Луганской области; и они знают меня.

Влюбился в Донецк. Город-герой, город-упрямец, город-красавец.

Когда я сюда приезжал впервые, он казался пустым, стрелять начинали в 6 утра ровно, в город прилетало постоянно, в аэропорту шли бои; но по улице, словно внатяг, ехал трамвай, и в трамвае сидело несколько суровых стариков, и водитель трамвая был строг, торжественен и упрям, и казалось, что он ведёт трамвай по болоту.

Я приходил к «Донбасс Арене», огромному стадиону, и стадион был пустой, и вокруг было пусто, и всё это выглядело инфернально.

Рядом с «Донбасс Ареной» стоял только что разбомблённый краеведческий музей: в том, что досталось именно музею, была какая-то своя ирония: он таким образом стал вдвойне, втройне музей, его краеведческая ипостась словно бы многократно усилилась. Его руины - это сверхкраеведение.

Я сидел там на лавочке, один, и однажды очень удивился, когда увидел, как туда пришла женщина с ребёнком и они гуляли там, совершенно спокойные.

Потом я ушёл к себе, в тот дом, который снимал, и через час узнал, что на «Донбасс Арену» упала бомба, а через два - что там ранило ребёнка. Я никак не могу сопоставить того ребёнка, которого видел, пацана лет десяти, с «раненым ребёнком» из новостей, мне всё время хочется думать, что раненый - это какой-то ненастоящий ребёнок, специальный ребёнок для новостей, из папье-маше, чужой, ему не больно.

И до тех пор, и с тех пор таких детей тут, Боже мой, было много.

Я был тут, когда сошедшие с ума украинские военные пытались взорвать могильник с отходами в Донецке: и затем они повторяли эту попытку.

Был один день, когда бомбили так, что в течение одного дня в Донецке погибло триста человек, и кровь текла по улице, а больницы едва справлялись с беспрестанно поступавшими ранеными.

Были дни печали, дни разора, дни кошмара.

Было много дней недоумения: когда всё это кончится?

В гостинице, где я в очередной свой заезд останавливался в ноябре 2014 года, было полно ополченцев и дам лёгкого поведения; всё это напоминало Гуляй-поле. Ополченцами было занято несколько других гостиниц, за проживание они не платили и выезжать не собирались.

Помню ещё, меня позабавило: в гостинице лежало на столике подробное объявление, как себя вести в случае обстрела, бомбёжки, атаки, куда бежать, где прятаться, что предпринимать. Ни в одной гостинице мира такого не увидишь.

Сейчас ничего этого нет, людей с оружием на улице не увидишь, девушки лёгкого поведения в гостиницу даже не заглядывают, и даже объявление пропало: центр города не обстреливают достаточно давно.

Донецк выглядит безупречно: ухоженный, зелёный, яркий, словно бы издевающийся над всем, что здесь случилось.

В Париже и в Барселоне, в городках Западной Германии, где я был в этом году, не говоря про азиатские или африканские города, в разы, в десятки раз больше бедных, нищих, деструктивных личностей, безработных, потерянных, уставших от жизни, чем в Донецке.

Самое забавное: в Донецке, который самая глупая часть замайданной Украины считает пристанищем бандитов, никакого криминального элемента не видно.

То ли он съехал, то ли он старательно мимикрирует, то ли его извели на корню.

По виду это абсолютно европейский город, но только из той Европы, которая осталась в Европе в каких-то уголках - а на самом деле она стала заканчиваться ещё лет десять назад.

Ту Европу я успел застать и в течение этих лет видел, как она исчезает и осыпается.

Один мой товарищ сейчас находится в Донецке и шутит, выставляя в своём сетевом журнале местные фотографии - из центра города, конечно, - выдавая их то за турецкие, то ещё за какие-то - с лучших курортов мира.

И большинство - верит.

А как не верить, если Донецк так выглядит?

Еcли б они знали ещё, какая тут кухня! Есть рестораны, где кормят устрицами. Есть рестораны с кухнями таких народов мира, которых не сразу найдёшь на карте. А цены? В России от таких цен отвыкли.

Здесь живут сильные люди.

Живёт и много других, конечно же, но суть определяют сильные.

Страну возглавляет очень непростой человек, который, тем не менее, не только лично участвовал во всех основных боевых операциях, но и по сей день почти ежедневно бывает на передовой. Можете пожать плечами, однако в мире на сегодняшний момент больше таких руководителей нет. В том числе их нет на Украине, увы. Впрочем, и хорошо, что так. И не будет.

Известный мне глава одного донецкого района выезжает на каждый обстрел: днём, ночью, глубокой ночью, самым ранним утром. Все обстрелы, которые были в его районе, он видит немедля. И в тот же день начинает всё исправлять. С постоянством - не знаю, с кем и сравнить, - муравьиным.

Известная мне глава одной донецкой больницы не покидала свою больницу ни на день, хотя она до сих пор стоит в километре от передовой и прилетало в те места сотни раз.

Каждое утро она шла на работу, а люди ей говорили: «Пока вы так идёте на работу и мы вас видим, есть надежда, что всё наладится».

А она женщина. Она просто женщина.

И сын у неё врач - и работает в той же больнице, никуда не уехал. И все молодые специалисты оставались там. В том числе в те дни, когда район бомбили так, что все жители собирались в хорошо построенной, с толстыми стенами больнице, как в крепости.

Я назвал нескольких, кого знаю, - а скольких ещё не знаю.

В городе работают, невзирая ни на что, 179 детских садов и 45 больниц, 157 школ и 5 университетов, оперный театр и свыше 200 промышленных предприятий - в каждом! - вы слышите? - в каждом кто-то свершил свой подвиг, чтоб работа продолжилась.

Лучшая и несклоняемая половина города пережила самые невозможные времена - кто их может сломить теперь?

Донецк научил меня не бояться пафоса и патетики. Потому что за всё это уплачено трагедией и трудом.

У каждого, кто кривляется по этому поводу, - пусть лопнет его глупое лицо.

Только не надо мне говорить про десятки и сотни трудностей, неудач и недоработок. Они тоже известны.

Мы дали портрет парадный, но и он дорогого стоит. Здесь из огромнейшего не прифронтового, а фронтового города, находящегося к тому же в экономической блокаде, парадный портрет - это, знаете, дичайшая работа.

В большинстве городов земного шара, даже в многократно лучших условиях, подобных результатов добиться не могут. Добились здесь.

* * *

Некоторые люди вдруг оказываются очень слабыми.

Когда на Донбассе многое пошло не так, как задумывалось, он не превратился в большую Новороссию, не вошёл победоносно в состав России, как Крым, - и уж тем более русские войска не пошли на Киев, вешая по пути бандеровцев на столбах, - какая-то часть российской патриотически настроенной интеллигенции расстроилась.

Расстроилась мучительно, тоскливо, громко.

Из столицы нашей страны, из тихих квартир в пределах Садового, слышатся их упрямые голоса.

Расчёсывая груди в кровь или, напротив, снисходительно зевая, они хронически болеют о судьбах русского мира.

«Всё предали, - кричат или устало цедят они. - Всё слили, какой стыд, какой позор и стыд!»

«Нормальные люди должны уехать с Донбасса, там не за что умирать» - так они говорят.

Как будто два миллиона человек могут куда-то уехать. Как будто эти два миллиона людей не нуждаются в защите.

Во всех этих воплях чувствовалась и чувствуется какая-то подростковая инфантильность: ах, не получилась игра, как я хотел, так я разломаю все кубики, всё раскидаю по углам. Буду плеваться, да. Я буду плеваться слюной.

Постой, товарищ. Вытри рот. Разве ты расставлял эти кубики?

Тебя здесь, на Донбассе, никто не помнит. Ты можешь знать цену, заплаченную за достигнутое, но ты не видел её своими глазами.

Если б ты видел, ты бы постыдился так себя вести.

Да, быть может, мы получили за эту цену не столько, сколько надеялись, - но всё-таки мы кое-что получили.

На территории Донбасса русский язык не находится в статусе второстепенного, третьестепенного, подшитого сбоку. Там русский язык - государственный, главный, неотменимый.

На Донбассе в университетах и школах не учат нелепую историю древних укров, вечной борьбы с Россией, польско-украинского братства, битвы под Конотопом, Петлюры и Бандеры.

Там учат нормальную, правдивую, истинную русскую историю.

И этого не изменить.

По Донецку и Луганску не ходят факельные шествия. И не пойдут, иначе их разорвут на куски.

Там никому в голову не придёт скакать и кричать: «Москаляку на гиляку!»

Там не уронят наземь памятник Ленину и не разворотят кладбище с могилами ветеранов Великой Отечественной.

Туда не вернулась снисходительная оранжистская интеллигенция, чтобы презирать охлос и быдло и вести свои осклизлые речи.

Она ведёт свои речи издалека, но здесь этого никто не слышит. Всем всё равно.

Местные литераторы и музыканты - отличные, кстати, ребята - проводят свои слёты, свои концерты, свои чтения и удивлённо пожимают плечами, видя такую реакцию отдельных представителей нашей «патриотической интеллигенции».

И даже местный управленческий аппарат создан фактически с нуля. Из числа людей, не бросивших Донбасс и даже воевавших за него с оружием в руках.

На Донбассе нет Партии регионов. Нет «Свободы». Нет людей Тимошенко, и сама она сюда не приедет. Там ничего не решает Аваков. Там не играет желваками Саакашвили. Там ничего не значит Порошенко.

На Донбасс запрещён въезд всех самых одиозных олигархов Украины. Донбасс национализировал ту часть предприятий, которую смог национализировать на сегодняшний момент, и собирается национализировать остальные.

На Донбассе, сколько бы ни кричали истеричные замайданные пропагандисты, стоит «Кальмиус», стоят батальоны Моторолы и Гиви, а не «Айдар» и «Азов».

При лучших обстоятельствах «Кальмиус», батальоны Моторолы и Гиви могут оказаться западнее, чем они стоят сейчас. Но добровольческие батальоны не войдут в Донецк с развёрнутыми знамёнами. Разве этого мало?

Россия сделала для Донбасса столько, что она не сможет его отдать. Донбасс настолько вписан в некоторые российские реалии, что оттуда его уже не выписать. Россия истратила человеческие жизни - наших с вами братьев - и миллиарды народных денег на то, чтоб эта часть Донбасса была наша.

Что истратили вы? Слюну?

Зачем вы себя так ведёте всё время? Чтобы боец, стоящий здесь на передовой, бросил своё оружие и ушёл?

И тогда сюда придут бодрые карательные батальоны, чтобы бодро карать?

Мне кажется, вам лучше было бы смолчать в следующий раз.

То есть вы искренне думаете, что вы есть, но вы есть только в своей ленте. Знаете, как в советских магазинах висела лента для мух? Вот вы там, перебираете неугомонной лапкой.

На Донбасс приезжают пианисты с мировыми именами и звёзды мирового спорта - эти люди, шотландцы и американцы, оказались большими патриотами Донбасса, чем наши патриотические истерики и примкнувшие к ним истерички.

Иногда мне кажется, что кому-то из числа истеричной патриотической интеллигенции и, что особенно печально, из числа тех двух-трёх бывших полевых командиров ДНР и ЛНР, перебравшихся в Россию, втайне хотелось бы, чтоб Донбасс осыпался в тартарары.

Тогда они скажут, блеснув очами: «Видите, мы были правы. Без нас всё погибло. Видите?!»

Может быть, они в чём-то правы. Но без них не погибло ничего.

Хотелось большего? Молитесь. Молитва помогает.

Главное, чтоб вам не хотелось меньшего.

Территория нынешнего Донбасса (ДНР и ЛНР) равна почти 17 тысячам кв. км. Это больше, чем Ямайка, Ливан, Кипр, Черногория или Судан. Это немногим меньше, чем Кувейт, Израиль или Словения.

Донбасс - часть русского мира. И этого не отменить. Тем более, что ничего ещё не закончилось.